Месторасположение его словно предсказано Ленинскими Горами, всей природно-урбанистической композицией. Двухъярусным московским мостом-связкой лиственных гор и каменных Лужников, амфитеатра и города. Справа, если приехать из центра на станцию «Воробьёвы Горы» или идти от Лужников пешком по мосту - видна вершина трамплина. Его придумал там установить мой дед, ещё когда был директором ЦПКиО, простиравшегося в первой половине двадцатого века вплоть до смотровой площадки. Деда я не видел – меж его болезнью, преждевременной смертью и моим рождением простёрлись двадцать лет. А вот трамплин помню с детства – мама возила меня в сиреневом комбинезончике с олимпийским мишкой-нашивкой осенью гулять на Ленинские Горы… Надёжный дед придумал физкультпривет мне – до сих пор «надпись» видна, торчит из лиственной палитры. 

Томск и Москва, казалось бы, ничего общего не имеют структурно – но если ухватиться за трамплин взглядом, то явится аналогия с Ленинскими Горами и «Москвой-рекой», протекающей тут похожей дугой, но в виде железной дороги-одноколейки от вокзала до вокзала, Томска Первого и Томска Второго. И тоже под мостом журчат поезда. На месте же московского Университета, если чуть сократить столичные масштабы, оказывается Академгородок – даже тут совпадение. Правда, нет шпиля со звездой, но есть выглядывающие из лесу башни жилых домов. Они сквозь мороз зовут электрическим светлым уютом… 

Сюда меня забросила судьба-женитьба. Поначалу – наверное, как и во время казавшихся в детстве лесными прогулок на Ленгорах, - всё представилось окраиной, чащей, лишь слегка цивилизованной группой домов. Но потом границы расширились, мои приезды календарно участились. И уже не в зимней тьме или же дневном морозном мареве, скрывающем горизонты, а летом, средь листвы, я привык видеть трамплин – одичалый скелет мастодонта, выглядывающий из леса, как из зоологического музея… Этакое злое знамение среди радостно зеленеющих склонов. 

С большого расстояния видно, что металлический трамплин вымер, с него снято покрытие, он зябко просвечивает. Тем не менее, его неприступность стихиям сохранилась. Его аэродинамический вызов – высится. Он изящнее московского, действующего, старшего трамплина: тот словно ссутулился, а затем показал длинный язык. Этот – более прямоуголен, и сутулости в нём нет, скорее - высоколобый. 

Академгородок, как следует из названия – город учёных. Устроен он просто: справа от короткого Академического проспекта, по которому прибывают сюда жители и гости, жилой массив, слева – институты, школа и один детсад. Справа же, тоже за детсадами, за жилыми домами и спортивной базой со стадионом – лыжный спуск, а за ним и трамплин. Зимой сюда ездит весь город молодой – кататься на сноубордах и лыжах, которые можно взять напрокат. 

Есть и как бы поперечный проспект в жилой части городка: улица Тридцатилетия Победы. Сколько же лет тебе, городок? Да вот, получается, мой ровесник. И строившие его архитекторы, скульпторы, дизайнеры ныне здравствуют, только вне своего детища. Время недалеко увело общество от замыслов проектировщиков и Академгородка и всего Советского Союза – ну, что такое тридцать или же семьдесят пресловутых лет социализма по сравнению с тысячелетними эрами, нашими, ненашими и теми, когда средь других лесов высились шеи живых трамплинов - динозавров?.. 

Так что вовсе не сложна задача постижения замысла конструкторов будущего, которое хронологически-то стало нашим настоящим, но оказалось вовсе не соответствующим проекту... 

запах дерьма сильнее обычного стоял на этаже уже пару-тройку дней. за долгие годы соседства жильцы привыкли к этой слабости женоподобного алкаша. это даже не назовёшь женоподобием – он из человека превратился в некое существо без пола и без присущих полу занятий и признаков. он, а точнее (со временем) оно было не из учёных, хотя при капитализме, в девяностых и нулевых спивались и они. целый клуб создали, собираясь всегда на одной лавочке, приманивая бездомных, находящих тут корм псов… 

человек  без имени, только с запахом. однокомнатная квартира его, которую он получил всё же где-то когда-то работая, стала вроде вокзального сортира для окружающих жильцов: ощущение близкой канализации не пропадало ни зимой, ни летом, и не из-за одной лишь близости туалета к входной двери. не только без имени, но и без возраста человек – на вид ему не дали бы и пятидесяти. иногда из-за серой металлической, самой дешёвой двери из тех, что ставили в девяностых – несло куревом, и это казалось жильцам отдохновением. клуб алкоголиков на лавке с отломанными ими подлокотниками не иссякал, откуда-то приходили всё новые кадры, дымили дешёвым табаком овальных сигарет, но безымянный сосед не появлялся в клубе, он стал алкашом-одиночкой давно. я видел его лишь однажды, за пару дней до смерти… 

нас было трое – конструкторов городка. Костин, Семёнов и я... семидесятые! среди леса и болота с тучами гнуса мы решили воплотить светоносный рисунок Корбюзье, воздвигнуть перспективу сросшихся переходами и, в процессе взросления населения, перестраивающихся внутри домов, создать город-детсад. Валя Костин целый деревянный, бревенчатый детский городок спроектировал, и следил, как воплощается проект на передовой акадЕма, на границе с лесом - целая поляна радости. городок в городке. 

дома возводили комсомольские стройотряды молодых учёных, имея много энтузиазма и при этом не имея никакого опыта… стены и потолки выходили кривые внутри, зато ровные снаружи. краснокирпичные «кокошники», рамки окон на силикатно-сером фоне характерной для Томска кладки – две высоких линии, одна короткая - напоминали нам добротно накрашенные глаза любимых женщин. семидесятые, одинаковая косметика – каких уступок женщинам не сделаешь! женщинам и детям, которые уж точно должны были увидеть коммунистический венец наших усилий... 

между домами мы сразу запланировали парки – благо, в деревьях недостатка не было, не пришлось вырубать, хотя к ёлкам прибавили берёзы кое-где. а параллельно Академическому проспекту, отделяя его от дома пять с Домом Учёных,  посадили целую кедровую аллею, вдобавок с ёлками и берёзами-пограничницами у самых окон - аллею Славы, в честь наших отцов и сорокалетия их Победы. деревья росли вместе с нашими детьми, которые играли уже в детском городке Костина, учились в школе с бронзовой табличкой при входе слева, за которой мы заложили капсулу для открывателей тайника 2017-го года, с ком-пожеланиями… 

…обычно бомжами зовут бездомных, спивающихся, голодающих. но этот бомж имел квартиру. он выбирался из неё чаще без свидетелей и так же возвращался – скорее всего, ночью или под утро. о том, что он дома, соседи узнавали по дерьмовым следам возле его двери. цвет варьировался от кирпичного до болотного – регулярным питием одеколона он испортил себе желудок и кишечник. хотя, начинал пить, как все: вино, водку… 

одеколон начали пить при Горбачёве и его сухом законе, это казалось забавным, новым. даже в московской девяносто первой школе близ Арбата этим на самой верхней, к метро «Арбатской» ближней причердачной площадке лестницы потешились старшеклассники во главе с высоким тощим веснушчатым Славкой Шмелёвым, имевшим что-то сибирское в скулах и глазах, как будто на мороз слегка сощуренных – его седой бородатый отец был ранен на фронте, доживал свой укороченный войной век в первом кооперативном московском доме-коммуне меж Садового Кольца, улицы Фадеева и Каляевской, который проектировал конструктивист Илья Голосов...

пить одеколон в двухтысячных – даже для бомжа что-то странное. хотя, перестройка это позор, который всегда с тобой, и если деградируешь, то проходишь весь «филогенез» в своём «онтогенезе», и от палёной водки скатишься к тройному одеколону. нищета… существо из третьей квартиры давно нигде не работало: не позволяла устроиться низкая квалификация и непредсказуемая дефекация. одеколон глушил слегка фекальные его флюиды, но сочетание получалось суровое, как жизнь при капитализме. и хоть ничего, кроме отвращения, безымянное существо не вызывало, соседи ощущали в этой вони какую-то общую правду-приговор – своеобразный сигнал о том, что их дом и страна заплыли не туда… 

…над нашей почтой-телеграфом-телефоном выросли букетом высокие антенны-тюльпаны, связуя городок с миром. футуристический вид этой, центральной, части акадЕма, казалось, воплотил эскизы гостиницы «Москва», какой её видели братья Веснины – тоже центральной для пролетарской столицы. только не для трансляции глобальных съездов и не для мега-концертов работали антенны акдЕма, а для личного, для нашего… аллея Славы поднималась выше и выше вместе с ростом детей, кедры стали обрастать полноценными шишками, через Академическое шоссе за ними от институтов повадились белки. учёные, имевшие «жигули» и «волги», деликатно тормозили, пропуская братьев меньших на аллею своей людской славы. однако самим людям не пришлось воспользоваться плодами строившегося ими общества. дрожь девяностых рассыпала плоды: не считая себя уже властью, советский народ распался на национальные, семейные и бизнес-анклавы, с островов одичало взирая, как тонет бывшая родная Атлантида, как стягивает красный стяг со шпиля над зелёным кремлёвским куполом какой-то резвый депутатишка…  

первое предательство, но ещё не осквернение аллеи совершили мы сами, когда не пришли на субботник в девяносто первом её убирать – обёртки сникерсов и пластиковые «кегли» из-под фант и пепси-кол катались на ветру перемен враждебных, иллюстрируя нашу растерянность. ведь никто, кроме нас и раньше не убирался здесь с началом учебного года – дружно, весело, празднично. самодезорганизация: мы перестали быть властью даже в своём городке – мы затаились. даже походки поменялись: втянули шеи в плечи, стали устанавливать стальные двери на последние гроши. каждый начал выживать по-своему. институты, напротив аллеи через проспект, львиную долю сотрудников уволили: свои учёные степени позабыв, исследователи нефти и атмосферы рванули в качестве челноков в Китай и познали рыночную экономику не понаслышке. как зачехлённые зенитки застыли исследовательские аппараты на крыше Института оптики атмосферы: казавшийся атомным и ужасным, враг-капитализм не прилетел воздухом, он пророс из нас самих и нас перестроил. в зданиях институтов на первых этажах открылась куча магазинов: субаренда, её величество предприимчивость. а непредприимчивые начали спиваться. фундаментальная наука нерентабельна…  

гибель общества не случается мгновенно, не взрывоподобна - она растягивается иногда на десятилетия и сродни борьбе антибиотика с болезнетворными бактериями. судя по вони из третьей квартиры – победили они, бактерии. всё, что в нас оставалось, поддерживающее здравый ум – направилось на продление рода, но это произошло позднее. с общего, коллективного ума, прежде способного возводить такие городки – сошли все, даже мы, отцы города. образованные родным советским обществом для создания новых городов на Земле, а, может, даже и на других планетах – мы рухнули с высот своих и общих проектов. словно с нашего трамплина, но не вперёд, а вниз. Один из нашей триады увлёкся уринотерапией, второй – берестяными картинами. бежали куда поближе – в примитивное искусство, в позапрошлый, дореволюционный патриотизм, к берёзкам, что не отстояли Аллею Славы от вихря девяностых... 

дом пять, центральный и самый разветвлённый, со «стартовым» (и столовым) Домом учёных и спортзалом между двух жилых корпусов – мы задумывали как трансформер. по галереям второго этажа, не выходя из дома в суровые сибирские зимы, можно было пройти в спортзал и слиться, согреться с коллективом с битве за мяч. это позже появился кубик Рубика, но он лишь иллюстрировал запоздало наш замысел совмещения квадратур: модули каждой площадки должны укрупняться, объединяться - вместе с семьями, обществом. стены, как и условности должны упраздняться по приближении к коммуне, которую, как вы помните, мы запланировали увидеть в 2017-м. внешние, экономические условия должны были стать двигателем – мы лишь готовили пространство, рисовали внешние кубические контурыкоммунизма, подставляли лопасти стен под ветер перемен. однако подул он в обратную сторону. 

не пошла масть – «кубик» заклинило, и лишь общий тёплый серый линолеум свидетельствует об изначальном единстве платформы этажей, так сказать. составив на нашем «рубике» лишь полоски да уголки, этажи так и застыли в угловатом распорядке индивидуальных бытов двух- и однокомнатных модулей. однокомнатные модули общежития не влились в семейную часть пятого дома. загогульность коридоров, ведущих к квартирам – тому свидетельством. непостоянные кухни, запланированные тоже для «путешествий» в ходе перестройки, стали центром новой старой жизни – неколлективной. дом закостенел, потеряв динамичность – в рукавоподобных коридорах, втягивавших жильцов в спортивный «пресс» массива, поселилась торговля. пространство обязано само за себя платить – придумали, как подниматься в галереи с улицы, а стёкла их облепили рекламы, живущие в коробках сникерсов и марсов как бы бесплатным приложением-продолжением потребления. благодарное «кормильцу» население не пыталось прочищать эти артерии – ведь и спортзал стал коммерческим, там поселились качки…   

словосочетание «машина для жилья» стало чем-то вроде страшилки с недавних пор – машина как нечто чуждое живому, лязгающее и пахнущее бензином, неуютное. «мой дом - моя крепость» звучит ближе к сердцу переживших приватизацию сознания. однако живут они за стальными дверьми и пластиковыми окнами всё в тех же домах и квартирах - в машинах, в машинах... просто тромбы-двери лично-бытовых границ распухли. невероятными из-за этих сейфовых дверей кажутся всего-то двадцать лет назад стоявшие десятками в первом подъезде пятого дома, сразу за входной дверью, детские коляски – никто не опасался ни плевка, ни окурка… да и двери нашей машины для жилья были без замков в то счастливо-опрометчивое время. 

мы создавали наши жилые машины, вдохновляясь свердловским городком чекиста и московскими домами-коммунами тридцатых годов двадцатого… они все, первые в стране, были похожи на корабли – дом Наркомфина, общежитие МИСиС. однако стихия, по которой им предстояло плыть – время. и оно стало сперва, ещё в СССР вязким, как грязь или сель, а потом, с девяностых, и вовсе затвердело, как лёд. дома-корабли, машинные отделения для жилья – сели на мели. их угловатые «носы» не смогли проломить соткавшийся впереди регресс - лёд остановившейся истории. коммуны не проектировали ледоколами. общежитие МИСиС на улице Орджоникидзе напротив опустевшего завода и дом Наркомфина близ первой высотки на площади Восстания и площади контрреволюции у «Белого дома» – опустели, обезлюдели. но с нашими и прочими домами этого не произошло – их постигло другое. 

любые метафоры ущербны: сложно сказать, время ли остановилось вокруг палуб наших домов-кораблей или они сами встали на якорь... но жизнь в них не остановилась – наоборот, продолжилась, в отличие от обезлюдевших поначалу в начале девяностых домов, например, города шахтёров Хальмер-Ю в воркутинской области или Кызыла, откуда русские бежали в сельскую местность за границы Тувы, как и из сталинских домов Грозного ранее... нет, у нас было всё не так плохо – однако учителям и кандидатам наук пришлось поработать уборщицами, чтобы устоять на палубе своего дома пять в период шторма приватизации и почти голода. Институт химии нефти стал экстренно производить в своих экспериментальных лабораториях всевозможную тару, Институт оптики атмосферы оставался более востребован, но тоже не сразу, многие бежали из него безработными… 

но наши гордые, широкоплечие девятиэтажные дома, наши дети! строя дом, всегда желаешь ему лучшего: вот и неумелые, но весёлые и трудолюбивые студотряды оглядывали сырые ещё стены комнат, прощая себе кривизну, но думая о вселяющемся сюда уже счастье – семейном, общенародном. город учёных, где говорят все, как москвичи и ленинградцы, где сибирский диалект ощутим разве что на уровне отдельных сленговых слов… 

по архитектуре можно не только познавать прошлое, но и предсказывать будущее – то, что грядут годы отчуждения, начало ощущаться, когда вопреки нашему проекту в городок встроили дома, как бы берущие его в скобки. или же собой являющие стену крепости, ограничивающие. мой акадЕм – моя крепость? желание замкнуться выразилось в этих невысоких, низколобых зданиях. вот, верно, когда зашевелилась наша капсула комсомольцев-строителей в школьном здании, адресованная в октябрь 2017-го – задрожала, будто на полке поезда… открытый город стали закрывать выпученным вовне длинным домом на окаймляющей улице Вавилова, которая и ведёт к трамплину, если не сворачивать. а поворот этот охраняет наш с ребятами дом, проектный. у нас тоже был задуман дом-пограничник – но не в форме скобы, а угловой. в нём на верхнем этаже, в помещении  с оптимистически глядящими на лес круглыми конструктивистскими окнами, жила изостудия, собиравшая детей из всех домов… сейчас-то помещение её поделили приватизаторы жилья. большого общего не осталось, всё распалось на частности.

крепостной дом выстроили на месте детского городка Костина – снос добрых деревянных зверей и детских избушек не мог видеть ни один из нашей тройки архитекторов. шокированный вырубкой его деревянного зодчества Костин тотчас уехал в Москву со второй женой, а я решил подождать, пожить ещё в своём детище, последить за своим народом: что будет он делать дальше. ведь мы так сильно и, главное, деятельно желали ему добра. но он по-своему стал копить добро... 

Мы высадились сюда с женой в самый морозище конца декабря – поскользили по улице Тридцатилетия Победы к супермаркету «Абрикос», и я сразу поймал себя на ощущении вполне московского комфорта: всё рядом, всё есть, разумный современный град. Вот только от сибирского мороза треснули подошвы у обоих валенок, которые стали модны той зимой – Угги называются, ударение на первую гласную, из трёх кусков скроен каждый гламурный валенок. И мех искусственный, и резина подошвы слабая – пижонская обувь, к тому же, китайского производства, как всё новомодное, но дешёвое… Но с собою были ещё и унты – вот они не подвели. 

Машина для жилья наша заработала – то на музыке московской фанк-группы, что помогала мне обустраивать дом косметически, то с оборотами турбины стиральной машины. Да: это и есть машинное отделение, сердце каждой квартиры. Обороты стиральных машин вместе с часами отсчитывают семейное время вперёд, отматывают километры одежд и надежд… Не скрою, сравнивая заоконный мороз и внутриквартирный комфорт двухкомнатки, я не раз почти молился и на стиральный двигатель наш, и на новые окна белые, сохраняющие тепло. Воистину: никто лучше самих жильцов не знает, что теплее, что надёжнее… 

Пикируя из городка назад в город на автобусе и возвращаясь, не раз я замечал приветливо глядящие с лесистого холма из зимнего вечного вечера окна акадЕма –девятиэтажных домов-башен. В одной из них, на которой и висит табличка с объяснением имени улицы 30-летия Победы не какого-нибудь, а советского народа – жил, говорят, бизнесмен, из-за долгов застрелившийся. Бизнесмен и советский народ – нереальное, несовременное созвучие (в пространстве их отделили, самоубийцу и табличку, – лишь несколько метров), но где встречаются времена, встречаются и люди… 

…впрочем, плох тот город, что остаётся закрытым, не развивается, не пристраивается новым жильём. озлобленный на дома-скобки (один из них, в котором аптека, как мы и предсказывали – просадил до опасного пролома в асфальте почву болотистую, где ничего кроме лёгкого детского городка и не могло устоять), я должен признать, что это хоть какое-то, но прибавление. кодовое словосочетание всей Постэпохи - «хоть какое-то». мы не выполнили плана-максимума, то ли надорвались, то ли разуверились, перехватив прежде пьянящих надежд… легко преобразованные под коммерческие нужды столовские помещения Дома Учёных впустили Газпромбанк и всякое прочее, но зато по-прежнему уютно пахнет хлебопекарня за башней-общежитием. это тоже часть нашего проекта: город, сам себя обеспечивающий хлебом, имеющий поликлинику, почту, рощи для прогулок и даже прудик в одной из них... вот только общежитие стало самым тревожным и неблагополучным, как теперь говорят, местом. под ним частенько как бы на завалинке сидит мужик с двумя ёмкостями – бутылкой самой дешёвой водки и какой-нибудь газировкой. в глазах его нет смущения (ему, как и мне, нечего терять в родном городке: дети выросли и разлетелись кто куда, жена ушла), он созерцатель прибывающих автобусов, прохожих, их удавшихся жизней – изнутри своей расплывчато-алкогольной жизни неудачника, и он не одинок… 

Последний раз жильца третьей квартиры видели в погожий день жаркого бабьего лета на аллее. Ощетиненный и серый, он выполз из подъезда, пробрался мимо магазина под окнами собственной квартиры, шатаясь - на октябрьское солнце последних щедрот. Враждебно, потусторонне озирал мам с колясками, как предметы, упрямо движущиеся, кружащие и озадачивающие пьяное восприятие. Пьющим с остальными алкашами его давно не видели, он был на последней стадии - пьющих в одиночку что ни попадя (на местном диалекте – «чо попало»), а дома оставался лишь одеколон… Вероятно, отсчёт времени суток сбился в сумрачном зрении, в однокомнатном пространстве, поэтому он оказался нежданно для себя освещённым солнцем. 

Шатаясь, в чёрно-бело-красном спортивном костюме он добрёл до кедра, чтобы ухватиться хоть за что-то – а аллея продолжала жить своей жизнью, двигаться пешим и колясочным порядком вдоль Академического проспекта, словно не видя его, не желая того, чтоб он ступил на асфальт, как бы оттесняя невИдением его на землю, под хвою, с глаз долой… Алкаш внезапно стал от кедра крениться задницей к земле и спешно начал стягивать чёрные штаны обеими руками – решил, что очередной приступ слабости пропитОго живота. Но сделать аллею Славы аллеей Позора ему не удалось – характерных следов задница, которой он просто сел на усыпанную хвоей землю, не оставила. Хотел из проспиртованного нутра высказать всё, что думает об этой жизни, выживающей его изнутри – но даже этого не смог. 

Каждый делает посильный вклад в окружающий его мир – мамы бережно везут в колясках продолжениях своих фамилий, папы иногда, делая то же самое, курят, но на дымящих и пьющих на лавке алкашей смотрят без солидарности. Спившиеся научные сотрудники и прочие пьющие жильцы акадЕма – в середине аллеи, около высоких электронных часов, напоминающих, что Томску четыреста лет, упорно пытаются её опозорить. Не из злобы или протеста, просто реализуя тот импульс, что стал их жизненной доминантой… Демократия тут точно восторжествовала: одни прогулкой продлевают, продолжают жизнь, другие свою укорачивают, всё рядом, и всё знакомые уже люди. Никто никому не мешает… 

…машина наша для жилья – хорошая машина. я успокаивал себя тем, что пусть с разнобойными рамами теперь, без былого единства внешнего вида, но наше детище работает, выращивает новые поколения. да, поколение наших ровесников и детей отчаялось своими руками изменить свою страну в том направлении, к которому её вели целый век почти – но они сделали устав выдох надежды, нарожали детей, обретя минимальные для этого заработные средства и относительную стабильность. и изнутри большой машины выкатываются машинки поменьше, словно дети машинного отделения – коляски. в них едут под кедровые хвои, на воздух дети людские – ведь дом не машина жилья, а машина ДЛЯ жилья, что пугающиеся такого определения не замечают и не подчёркивают. хорошая машина – служит долго, может больше века прослужить. 

машине, полной людей, требуется горючее – деньги, выжимка из людей, экстракт их труда, сухой остаток. люди проживают на жилплощади только проживая свои зарплаты. лишь тогда вращается стиральный двигатель, сердце быта, а квартира наполняется ароматной влагой поработавшего на славу стирального порошка. так отмываются деньги, неизвестно как добытые, влитые в жизнь, в новые жизни... лестничные клетки всегда чем-нибудь пахнут, в зависимости от того, хорошо или плохо жильцам: обедами или фекалиями. места для курения настолько пропитываются в общежитиях дымом, что и перекрашивание стен не помогает… но без денежного горючего отсек машины для жилья заполняется небытием постепенно, бывают и специфические признаки этого, бывает, и квартиры продают – ведь наш механизм, задуманный только как отправное размещение семей, так и застыл на старте. утолщая комфорт – удорожАли жилплощадь. приставив, как мерку-линейку, к нашей машине не цель её постройки, а средства – рубли – населяющие её стали переосмысливать. так, и время стало по-разному продвигаться через стены квартир, одни изменяя быстрее, другие медленнее. 

квартира номер три, в которой я бывал случайно, выпивал (меня ведь не только собутыльники, но и приличные семьи здесь до последних пор чествовали как отца-основателя города) и в нулевых хранила в себе воздух и стиль восьмидесятых. гремучие ниспадающие бусы-бахрома на входе в кухню – наследие хиппи, как-то пролезшее в наш быт, с цыганским или азиатским акцентом… пьяный хозяин из экономии времени прямо из окна слезал на козырёк магазина, чтобы быстрей завладеть бутылкой портвейна и припасть к ней… забыл его имя, мы уходя оставили его пьяным вдрызг, просто захлопнули дверь. 

да, двери! они стали теперь тяжкие, сейфовые – я не раз похвалил наши стройотряды за то, что делали всё из кирпича, не взяв сюда из конструктивизма лёгкие камышовые стены, ведь такой допнагрузки другие стены, несиликатные и не выдержали бы. а изначальные синие двери квартир были легки, фанера снаружи да доски каркасом внутри, – с одного удара топора прорубишь. только это не нужно было никому в те годы социализма, который собирался перерасти в коммунизм, где и условные двери не понадобятся… как же, в итоге, в пространственной аналогии, мы оказались далеки от цели, которая намечена в капсуле школьной? 

отчаяние, глубочайшее отчаяние, которое может испытать лишь проектировщик несбывшегося – вот что постепенно наполняло меня все годы пресловутой стабилизации. но даже из личного архитекторского отчаяния я видел позитивные общественные ростки и благословлял мысленно небольшой, но вероятностью увидеть коммунизм, проплывающих мимо меня на лодчонках колясок детей и уже внуков знакомого мне населения акадЕма. и аллея Славы становилась аллеей Детства снова, уже во втором поколении – катя свои лёгкие коляски, люди катили вагонетки, нагруженные неведомым им будущим дальнейших поколений. а, может, это маленькие двигатели, колёса колясок, тянут человечество вперёд – дети тянут родителей, и так до самого начала рода человеческого? 

так слава или позор настали в нулевых? ни то, ни другое – лишь медленное пришествие в себя и продление рода в старосемейных рамках. но дом наш центральный, дом-трансформер хранит так и не реализованный жест, движение механизма, мгновенно делающего коммуной прежние микробыты…  

Спасибо тебе, спасибо, мудрый строитель! – думал я в дни, когда мороз поднимался за тридцать и предбанник у домофона наш пятый дом согревал типичной для восьмидесятых батареей с мелкой, как в автомобильном радиаторе, гармошкой пластин на двух греющих трубах. Спасибо и что скат для коляски в наличии - хотя его-то сделали уже совсем недавно. Так тоже метят время домочадцы: в родном московском доме на Каретном для коляски горку на ступени сбоку наложили цементом именно по случаю моего рождения, по настоянию магаданского отца (хотя родом он с Украины, близ Запорожья рождён). 

Подъезд, конечно, пропитан и бытом алкоголиков, составляющих немалую фракцию дома-механизма, но дым их сигарет мороз быстро сжигает, проникая сквозняком… и нет-нет да и шлейф чьих-то духов зависнет в коридоре рядом с опустошёнными за ночь бутылками пива, пребывающими неизменно… Дом-движение, он спроектирован для ходьбы свастИческими коридорами, лестницами, а не статичности – так я подумал сразу. Но однажды движение рядом с нашей двухкомнаткой остановилось. 

Красноносый исхудалый алкаш, задницу которого я краем глаза зацепил позавчера на аллее, сутки пребывал в дерьме – судя по веяниям из третьей квартиры. Находясь напротив коридора, она сквозняком как бы присутствовала и за пределами серой железной двери. Казалось, скоро начнёт вытекать даже сквозь железный заслон. Однако изменений застоявшийся его дух не претерпевал. Отправляясь следующим утром на прогулку с коляской, мы увидели прислонённый к стене квартиры (её метраж чётко очерчивающей зауглЕнием к общему балкончику) спортивный велосипед. Пухлый велосипедист спросил жену, давно ли не видели мы соседа, его дядю, закончив кокетливо, почти горделиво: «Вас запах не беспокоит?» Вместо объяснений, что беспокоит, мы поспешили миновать пахнущую зону. 

С улицы, уже возвращаясь, увидели, что форточки квартиры открыты, чего не было никогда до сего дня, а у подъезда стоит скорая и милицейская машины. Все двери подъезда открыли настежь – для выноса… В этот момент всеми осознавалась поломка механизма в одном из модулей, остановка, микроинсульт, ощутимый всем организмом, хоть и разделённым дверьми. Вот они и распахнулись… Из общей этой поломки, нам навстречу, минуя выгибом талии коляску пронеслась средних лет мама, неся десятилетнюю дочку на руках – она сломала ногу на лестнице. Сбой механизма отразился не на одном жильце третьей квартиры. Не удалось распахнуть лишь серые двери «из вестерна» – техническая новинка восьмидесятых (хотя, они были уже и в тридцатых в конструктивистской гостинице «Москва» и в «Известиях», например, но лишь для международного и государственного, так сказать, уровня), открывающиеся в обе стороны. Перед квартирой, у стены, порядком поодаль от закрытой, но уже проваренной автогеном двери, сидит на табурете едва на нём помещающийся усталый полицай. Отяжелевший от наложенных на него обязанностей, он записывает показания велоплемянника. Темп их общения замедленный, траурный, почтительный к невидимому мертвецу. 

- Это не убийство, он сам упал, ударился об угол… Вот и соседи могут подтвердить – несколько дней не выходил. 

Полицай глянул на нас с печалью только что выпившего поминальную стопку. Соседи ничего подтверждать не стали, а от знакомой вони поспешили укрыться за толстой металлической дверью. Вот когда она точно пригодилась, не пропускающая чуждых флюид. Полицай минут через десять постучал (и звонка у нас нет для тишины и спокойствия), но открывать не стали. Подальше от завершённой жизни, мы устремились в направлении новой. Взволнованной жене я сказал, успокаивая: 

- Он давно опустился, просто сейчас опустится ниже уровня земли. 

- Земля – это хорошо, - подтвердила жена философски… 

Его шатания прикончили – на улице, близ мягкой земли они были безопасны, а в механизме для жилья с острыми углами, довершили попытки забыться алкогольно. Никогда не догадаешься, что сам покупаешь смерть, втаскиваешь в свою квартиру «гильотину» - но однажды именно она, родная мебель, к которой пригляделся и не видишь в ней потенциальной опасности, рубанёт тебя. Так покажется пьяному, когда спирт внутри штормит, и всё кидается на тебя с ускорением… Что это было – угол подзеркальника, вешалка, табуретка? Что угодно, но явно - прямо, прямоугольно в прихожей. Машина для трезвого, бодрого жилья убила его, лишнего в ней – точно, механически, закономерно. Устранила опасность возгорания, возможный очаг, опасность для всего коллектива жильцов из-за деградации одного. Удивительнее всего то, что человек-дерьмо не источал запаха разложения. Сероводородное, канализационное, только оно и продолжало сквозить из-под серой двери в течение двух суток. Дефекация продолжалась посмертно. 

На следующий день предприимчивый велосипедист вывозил на продажу мебель дяди, так как права на квартиру из-за традиционной волокиты инстанций к нему перейдут нескоро, а ключ уже есть… Странно, что он ещё так вовремя спохватился, прикатил вчера. Удивлённым взглядам проходящих жильцов предстала довольно аккуратная для жилища многолетнего алкаша квартира, вполне современный столик для телевизора, прочая приличная мебель. Оставалось неясным, где же умещалось столько дерьма, которое отравляло жизнь снаружи… Можно сказать, что алкаш жил интеллигентно: на подоконнике стояла даже некая икебана. На кухне висела картина берестяная, признаков того запустения, в которое привёл своё тело и мозг человек без имени, его модуль не сохранил, словно жил здесь другой человек, которым и был он когда-то… Но забывался в парах алкоголя и, наконец, забыл себя окончательно, безвозвратно – как не попавшее на крючок (или как раз глазом-то и угодившее) пальто: рухнув и не очнувшись. Сочась лишь дерьмом вовне. Это беда одиноко живущих, больных иными болезнями – вот лишнее доказательство неправильной точки, на которой машина для жилья остановилась, стала сочиться ржавчиной. Не способная объединить людей, она по отдельности убивает их, на помощь некому прийти. 

моё горючее кончилось – деньги… а тут ещё вытащили этого, не помню имени – для меня как знак, словно похороны всего дома. осквернил прекрасный механизм своей вонючей смертью (впрочем, наш акадЕм осквернили раньше ещё – беглый зэк зарубил приютившего его на ночь сторожа восемьдесят первого детсадика СО РАН, а в роще с прудом было изнасилование). во что он превратился, во что превратились люди! он ведь, помню, всё пытался пристроиться в былые годы к женщинам одиноким, разводным, но когда был отвергнут всеми, тогда и счёл себя годным лишь для алкогольного растворения внутренностей и мозга. возможно, исподволь тот же мотив заставлял спиваться моего одноразового собутыльника – безденежье… архитектор ныне не нужнее краснодеревщика. строить новорусским вепрям коттеджи после того, как строил города? обустраивать быт воров после неудачного обустройства быта коммуны? нет, увольте – я прожил вместе со своим детищем достаточно, но пережить его не собираюсь. впрочем, это и невозможно – разве что взрыв в Северске на атомной станции, наполняющей и акадЕм энергией? нет, просто нужно вовремя уходить из созданных тобой стен, самому, как капитану с корабля, заплывшего не туда…        

незадолго до того, как вынесли жильца третьей квартиры, День акадЕма отмечался солнечно – возможно, он, как и я, слышал из своих окон демонстрацию, громогласное приветствие колоннам с трибуны, напоминавшей опрокинутый шкаф. всё так бодро, будто социализм никуда не уходил из наших мест и страны… хорошо поставленный баритон научного сотрудника объявил, в частности: 

- Приветствуем колонну торговой группы «Лама»! 

они готовы переплачивать за продукты, готовы и прибавочную стоимость от себя отчислять каждый месяц, лишь бы работать на хозяина, лишь бы жить хоть по таким правилам. победили прежние инстинкты. но как незаметно сменился быт! костюмированные колонны школ, институтов - они готовились, строились, шагают в своё будущее, на время вместе. в новый старый быт… и он работает, и жизнь кипит, как может – в спортзале, связующем половинки-желудочки дома-сердца, раздаются бодрые голоса играющих, молодых, всё новых жильцов. слушая из своего туалета желудочные, детские, всхлипывающие звуки нашего всё равно общего живого организма я, как строгий родитель, и ругал и благословлял его. созданный нами механизм принимает и отправляет поколения, всё в нём работает поле доработок капитализма отлаженно, но… проектировщик иного будущего уже лишний здесь, и мне дорога теперь – к трамплину.  

уйти в сторонку, идти прямо по улице отважного и принципиального Вавилова – туда, где спортивные состязания перезнакомили всех мужчин акадЕма на стадионе в пору расцвета наших сил. туда, где трамплин – взлёт в необозримое будущее. со всего союза приезжали и этой узкой лесной дорогой двигались, чтобы отведать рывком нашего воздуха! соревноваться взлётами, крыльями лыж ощущая птичье счастье… 

глядя, как спортсмены-профессионалы парят в наших небесах, мой друг Владимир Лукин, академик и вечный двигатель, поставил себе цель, тренировался, и добился своего – он прыгнул с трамплина. познакомился с оптикой атмосферы лично, на авиаскорости. он взял и эту высоту – путешественник, видевший все континенты. его не сломили перемены и регресс, такой ум всегда востребован, он продолжает колесить по конференциям, но и дома не оставляет привычек советского времени. где-то у каждого таится преданная коллективно родина – у Владимира Петровича это выразилось в быту, в покупке исключительно экс-союзных стройматериалов домой, белорусской плитки на пол, например, и балкон на втором этаже застеклён не по новой белой моде, а по-старому, по-дачному, деревянно. 

уже не увидимся, не поймёт – как равный равного, - может, решит, что и я спился-опустился. впрочем, не важно – это писатели что-то объясняют всем, зависят от количества слов, а мы, архитекторы, высказываемся городами, и успех наших детищ длится веками, если это успех. и комментарии неуместны. 

вот новый спуск, с подъёмником – он выглядит как плешь в лесу, никуда не ведёт. отсюда прекрасно виден Томск, но это ещё не смотровая площадка – как и на Ленинских Горах, она дальше. 

лысый холм с вытоптанной проплешиной – с него можно второй раз проститься с городом и вдохнуть до появления слёз эту полнокровную, последнюю мою осень. лишь в Сибири она так густо разноцветна и переливиста от весенне-зелёного до бурого. и не шумят, а звенят налитые венозной старческой кровью листья, ранним закатом подсвеченные. и нет лишь клёна для полноты палитры… 

опустевшие, как после военных действий, с выгоревшими окнами будки КПП – когда-то спорткомплекс у трамплина был охраняемым. мачты освещения спуска, весьма узко прорубленного в лесу – с навечно потухшими разбитыми прожекторами, стоят ржавые, но всё ещё храня конструктивно какое-то общее, олимпийское величие страны Советов. у древности символами окончания эпох фараонов были пирамиды, в других местах, у соседних народов и религий в тёплой колыбели цивилизации – руины храмов. символа гибели СССР нет – нет развалин дворца Советов, его так и не начали строить. в Болгарии – это руины мавзолея Димитрова, к нашему мавзолею всё подбираются… однако символ есть, он здесь. 

слева ещё живут и даже укрупняются кирпичные придатки и предки трамплина, гостиница… однако на прямом пути к нему – руины подсобки, годные разве что для изнасилований… лифт, поднимавший смельчаков на высоту девятиэтажки давно исчез в ржавом нутре трамплина, его металлический каркас кажется сейчас столь хрупким и лёгким – не верится, что он столько спортсменов выдержал, что стоял в центре спортивных страстей и становился героем телерепортажей… лишь из матового стекла, выглядящие конструктивистски стенки-плитки тощего изящного лифта – дрожат на осеннем ветру вместе с листьями. в любой момент надтреснутый прямоугольник стекла может сорваться сверху и трамплин станет гильотиной для залезшего сюда зеваки. 

всегда тайно восхищался трамплином – хоть мы и строили из надёжных силикатов, на века, но конструкция, твёрдость стати трамплина, стоящего на бетонных, в рост человека опорах, затмевает наши детища. они – лишь чтобы вырастить в своих тёплых стенах спортивных, отважных детишек, потомков таких вот Лукиных, способных забраться на эту металлическую высь и оторваться от неё. когда учат детишек прыгать, - а надо начинать с младших классов, - сперва обучают правильно падать, а потом правильно вверять своё тело воздуху. прыгаешь в руки тренера с отрывом от земли, своим детским пузом во взрослые бывалые ладони – весь слитный, как патрон, неприступный ветру, будто времени неприступный… только таких, уверенных в себе, уверенных в прыжке делал воздухоплавающими трамплин. их устремлял в будущее… да и что иное был сам СССР, как не трамплин в коммунизм? 

но трамплин заржавел и превратился в гигантскую гильотину, стал очень похож на неё – не хватает только рывка вниз. а он сконструирован, чтобы, наоборот, вверх давать взлёт! поднимусь долгим, последним путём – от его подножья, на краях его гигантского, титанического языка есть лесенки. кто-то вбил в его каркас повыше брёвна – чтоб уцепить за них тарзанку. правильно: рождённые взлетать в здешний воздух и в космос советскими людьми - хотят теперь обезьянами качаться на лианах. всё в духе времени, в стиле регресса. брёвна выглядят как застопорившие гигантский механизм палки в колёсах. но я поднимаюсь выше брёвен, туда, где настил ещё сохранился. как можно было по такой круче нестись в воздух? лишь отважные знают… запущенный механизм трамплина лишь озадачивает, словно Парфенон с утраченной в нём статуей Афины. только божеством в конструкции трамплина был человек – способный сначала вертикально подняться на лифте, а потом спланировать вниз не хуже, а значительно быстрее птицы. я же эту схему движения опровергаю сейчас, двигаясь наоборот, вспять, вниз - как историческое время в моей стране. 

вот и судейская вышка – никого нет в ней, она тоже послевоенно как-то, выжжено глядит на трамплин, словно печная труба сгоревшего дома на обгорелую мачту ЛЭП. сейчас можно глянуть вниз, назад, я на полпути. тяжёлый, кровопролитный закат меня провожает по ту сторону Томска… 

лететь бы отсюда, как прежде, как рассчитано, выше рыжеющих на солнце сосен… но некуда – внизу наползла на прежние спортивные просторы деревня Степановка. своими избами, изгородями да огородами, точно хаотичной блевотиной она заполнила опустевшие земли, где была посадочная полоса лыжников-прыгунов. прыгни они сейчас – влетели бы в шифер или курятник. вот так же и страна: заполнила регрессивными формами быта и общества то, что предназначалось для новых скоростей, для полётов «Бурана», ставшего в Москве пустобрюхим аттракционом… формация зовёт соответствующие формы, рыночная экономика – выращивающих для рынка на огородах. зачем им спорт, зачем им вызов небу, зачем взлёт? нет, им бы ползать там, на грядках, не отрывая взгляда от земли. могли бы сочетать, но выбрали только это – и лишь ржавая гильотина советского прошлого успокаивает их в нынешней избяной бездвижности. так уютнее, теплее… 

что это за ворчащий сумасшедший лезет на трамплин? – подумали бы они, если б слышали мысли. и, главное, – зачем лезет? ответ лежит у меня в кармане ветровки. в старой стройотрядовской выцветшей брезентовой ветровке, в которой я приехал сюда в семидесятых, спасавшей от гнуса ещё… я не хотел отличаться от наших строителей, я был и остался одним из них. оставался… ответ – трос. синий, плетёный, гладкий. 

Томск отсюда, с самой вершины виден вполне хронологически для города: вот Степановка, деревенская стихия штурмует противоположный холм и становится выше уже складами, затем автобазой, и, с появлением строительного крана далее, прирастает уже жилыми домами последних поколений. и так доходит потихоньку до проспекта  Кирова с редкими сталинскими домами вправо, к центру, к тёмно-коричневым «деревяшкам», к купеческим истокам. домов наших восьмидесятых, хрущёвок с крышами и печными трубами – больше старинного жилья, социалистическая эпоха оставила след самый явственный, наш, профессиональный. он неказист, но в широких масштабах – впечатляет. Томск обрастает новыми кольцами новых домов, повыше уже наших акадЕмских – как дерево, ширится. и справа огромные районы за Вторым Томском, за вокзалом, со своими башнями, своими завоёванными высотами. покидать этот жилой простор может спокойно лишь тот, кто знает, как он устроен. 

и, хоть новая, атомная энергия влилась в Атомск, а вторая-то ГРЭС всё ещё перерабатывает уголь в тепло и выпускает пар в небо, производит облака. серые пузатые и две красные полосатые трубы, как чулки своей бело-красной рябью указывают в небо - скорее, бессильно. верно: взлететь туда не пару, а человеку, взлететь над верхушками сосен, ощутить своё превосходство, царственность в природе и городе (летя ему на встречу) можно было только отсюда, но трамплин мёртв. сверху осенний ветер ещё более ароматен, это как вдохнуть букет не вблизи, а чуть повыше его макушки… 

оглядываюсь на акадЕм – детище живёт, ползает во двориках, жжёт листья, трудолюбивые пазики везут нескончаемой чередой туда и обратно томичей… красивый городок мы построили, ладный и гармоничный, внутренние нюансы сверху незаметны. падающие отделочные плиты с дома-скобки с аптекой – не видны, как и провал под ним… должны, обязаны появиться в нами спроектированных стенах люди, способные прочитать наш застывший завет и двинуть дальше механизм всего общества, и они без улыбки глупого снисхождения прочтут сказанное в капсуле школы, поскольку восхождение предстоит продолжить им! большие круглые окна бывшей изостудии глядят прощально в сторону трамплина, и слёзно, переливно-радужно отражают малиновый закат. 

уходя из реальности осенью – ничего не теряешь, просто холод настаёт раньше, телесный холод. когда с тобой прощается само Солнце и столько листьев, пахнущих собственной сырой смертью уже – не нужны заплаканные людские толпы. смерть даёт некоторые права, снимая все обязанности – смерть архитектора, творческого человека, не может быть подобной смерти алкаша, случайной. не смогший стать архитектором жизни в городке полноценно – вынужден стать архитектором собственной смерти. и нет – не напоказ, а просто завершая восхождение. я на самом верху угловато сросшихся в спортивную вертикаль железяк. ниспадающая для ускорения взлёта человеческого конструкция стала для меня лестницей Иакова. 

это сказал архитектор Великой французской революции Дантон по пути к своей гильотине - палачу: «Подними повыше мою голову потом, покажи народу, сегодня им есть на что посмотреть». вот и я нашёл свой постамент – пусть жители городка взглянут на его архитектора. точка невозврата, угол трамплина, перевалившись за который уже нет пути назад – вот моя точка приложения архимедова рычага, для того чтобы сдвинуть мир… в небытие. лично… 

синее гладко-синтетическое – на шершаво-ржавое, морским узлом. и против взлётной диагонали, по которой в небо взмывали – моя скорбная вертикаль, резкий вниз обрыв, как падение ножа гильотины. обуздание. стремления. к земле.

Мы с женой тут теперь часто гуляем – спокойное, умиротворяющее место, любуемся Томском в просветах деревьев. Многие едут сюда чтобы спокойно посидеть на склоне у костерка с друзьями. Однако в этот раз что-то суетливое приключилось дальше – туда устремился джип одних из затеявших пикник, даже шашлыки бросили. Мы же устремились назад, в акадЕм - подальше от шума, суеты и автомобильной пыли, с нашей колясочкой и ценнейшим её пассажиром. И правильно сделали: прислушавшись к диалогу встретившихся джипов, мы услышали азартный с хрипотцой бас полупьяного: 

- Это там труп повесился? 

Чтобы увести разговор, как и нас, в другую сторону, моя умница-жена, очень часто как бы интервьюирующая меня, устроила расспрос, улыбаясь: 

- А что тебе из Москвы напоминает наш трамплин?

- Заброшенный эскалатор станции метро «Ленинские горы».

- Ты и сейчас их так почему-то называешь – Воробьёвы горы!

- Нет, Ленинские, я поднимался по этому эскалатору уже лет в семь к маминому институту ГЕОХИ, встречал на проходной, поэтому название станции родное, не забывается…

- А что за эскалатор такой?

- Отдельный от станции, там очень крутой подъём – выходишь из моста справа, из метро, и доходишь тропинкой до эскалатора. Он крытый, выглядит как бы гигантскими ступенями.

- И что, бесплатно пускали, даже детей без родителей?

- Конечно, подняться мог любой, просто гуляющий. А свой пятачок я в метро опустил уже, умел...

- А длинный, на какую высоту поднимал?

- Этажей на девять… Ныне он ржавый, пустой. Покажу тебе, когда в Москву вернёмся.

 2012