Пляж, лежащий за линеечным плацем и серебряным бюстом Олега Кошевого, охраняемым позади пятнадцатью флагштоками и флагами республик СССР, открыл нам, наконец, главное в лагере – купальное время. Оно поначалу показалось бесконечным, хотя купаться запускали отряды строго по очереди, по команде с вышки (чтобы с вышки же было удобно следить за плесканиями, чтоб никто не утонул – на пирсе правее дежурил катер). «Шестой отряд – в воду», и пятнадцать ближайших минут мы плещемся в квадрате метров пятнадцать на пятнадцать, строго огороженном пластмассовыми поплавками, шершавыми от пребывания в солёной воде. Этакое ожерелье красных и белых кругляшков-поплавков, формой напоминающих стеклянные изоляторы на ЛЭП – огражденье, за которое считалось позорным хвататься. Ибо плавать все по определению умели, иначе бы и в лагерь не взяли. Лично я умел плавать только по-собачьи, чего и не скрывал (научился на Селигере поза-позапрошлым летом). Поскольку и на пляже, и в купальне – песок под ногами, то быстро становилось мутно. Умелые – ныряли, такие как я – барахтались, изредка налетая на скользких соотрядников и соотрядниц. Смелые и наглые – заныривали под поплавки в открытое море, но быстро излавливались вожатыми.

Жизнь пионерская с первого же утра потекла по своему, уже до нас пару десятилетий утрясавшемуся порядку. Утро – построение возле корпуса, парами марш к столовой, завтрак, утренняя линейка, маршировка по каре под марш из фильма «О бедном гусаре замолвите слово» (под самый занавес его играли как бы для вольности, на прощание), а потом – МОРЕ… Обед, тихий час, спорт-соревнования, кружки, затем ужин и дискотека.

Большую часть времени на пляже проводили не в воде, а на песке под единым для всех отрядов, но условно разгороженным, навесом (этим ребристым полупрозрачным материалом ещё тогда многие балконы отделывали). Мы, конечно же, там знакомились, заводили игры – «города» и даже «кинофильмы». Да-да, эту игру принесли в наш отряд Ира и Света – самые смазливые и активные пионерки. Они как пара давали фору всем вокруг. Худенькая и зубастая тёмно-русая Ира была интеллектуальным руководителем, а слегка склонная к полноте и тронутая перекисью веснушчатая Света выглядела наиболее физически-женственно развитой, но и заводная Ира ей не сильно уступала. Мы-то, парнишки, были тогда, 12-13-летние, поголовно червячками, просто разного роста, но явных мужских достоинств не имеющие.

Как-то раз, когда мы играли в «кинофильмы» двумя командами, парни и девчонки, - но играли в их палате, на чужой территории, так сказать, - Ира нас умыла, поскольку являлась лидером не только дуэта со Светой, но и всей команды-палаты. Пока мы совещались, как КВНщики, что нам делать с неловким «И», доставшимся под начало любого фильма, а «Иди и смотри» уже упоминался, Ира улыбаясь немного в стиле своей тёзки Мазуркевич из «О бедном гусаре» выдала победоносно: «И… на камнях растут деревья!». Мы были поражены окончательно, и с позором покинули девичью палату, соседнюю с нашей, правую - мечтая намазать им дверную ручку ночью зубной пастой.

Впрочем, нашлось время и место для демонстрации и наших достоинств – на первой же дискотеке нашлось. Само собой, были танцы как просто танцы, все ритмически двигались под «Мираж» и итальянцев, изредка танцевали парами, но поначалу не клеилось. Дискотека по традиции тут устраивалась на том же плацу, где проходили и утренние линейки – микшерный пульт располагался прямо на трибуне правее от бюста Олега Кошевого, там же рядом мощные колонки-порталы… И вот, когда из колонок зазвучал Final Countdown – настал наш звёздный час. Не знаю, как, каким течением, какою силой, но по парочке металлистов – то есть не просто слушающих такую музыку, лениво фиксируя ритм, а активно «фанатеющих» (тоже слово, входившее тогда в лексикон пионерии), - нашлось в каждом отряде и потихоньку металлисты почти в центре плаца стали объединяться. Выглядело это, наверное, со стороны как отчаянная пантомима – человек пятнадцать в отсутствие гитар и умения с ними обращаться, качаются, будто это всё, что звучит из колонок – они синхронно и играют. Сцепление условных узлов где-то в районе правого локтя у бедра, а левого, приподнятого для держания грифа – у ребра, при согбенных головах и упрямо-бычьих взглядах… То ли слёт маленьких ведьмаков на горе Блоксберг, то ли демонстрация дворников, у которых украли мётлы, то ли пантомима землекопов... Действо это завораживало девушек – большей частью по причине какой-то неведомой им доселе гендерной противоположности и глубокой убеждённости металлистов в том, что совершают они под «Европу» важнейшее дело. Копают, копают они тяжёлую породу, скальную, непролазную! Как на это действо смотрел бы не окаменевший в серебристом бюсте образ, а настоящий Олег Кошевой – страшно даже подумать…

Так в нашем отряде выявился ещё один мой товарищ, Жэка из Электростали, с которым мы уже обсуждали самое для поклонников «мЕтала» (с одном «эл») главное: кто что слушал и у кого что переписать. «Европа», получившая дикую популярность на дискотеках, конечно же, не являлась для нас верхом тяжести – я ему рассказывал про «Твистэд Систэр», он мне про «Акцэпт», который я ни разу ещё не послушал, но на стенах и партах читал… В общем, появился прогрессивный контакт и новый интерес, мы с Жэкой вдвоём, при первых звуках тяжёлой гитары (это так называлось) выступали делегатами от отряда и шли на наш круговой «Блоксберг», словно в банду. Являясь явным меньшинством, мы тем не менее показывали организованность единомышленников! Наши дискотечные камлания уже ожидались как самое заветное шоу на дискотеке, пытавшиеся нас захихикать быстро сдались, а мы приноровились изображать гитаризм даже с некими нюансами, пригибаясь всё ниже и синхроннее, и научились трясти несуществующими хайрами так, что они мерещились всему пионерлагерю. Кстати, были и те, что предпочитали дискотеке какие-то занятия, это не возбранялось – были ботаны, что-то своё читавшие в палатах или игравшие в пинг-понг или городки возле корпусов, но мы-то до глубокой темноты, до самого конца дискотеки «танцевали металл» - это так тогда называлось. Кивали своими паралитическими фигурками, вводя пионерок в священный ужас и (возвышающий нас в собственных глазах, рассылающий и нам мурашки восторга по спинам) трепет.

Невинный и неискушённый до сих пор в вопросах музыкальных стилей пультовОй, диск-жокей, коим был вожатый одного из старших отрядов, стал больше ставить песен с альбома «Европы», который мы таким образом «протанцевали» почти весь, особенно заводясь под «Рок тунайт» – но была одна песенка, когда… Когда приходило время всё-таки кого-то пригласить, и тут уже трубили амуры, а не гитарные фигуры – даже Ириша могла в паре со мной пройтись, глядя свысока, но уже с уважением (ведь мы отвоевали свой кусочек плаца, стиль музыки, в котором якобы разбирались). Это была песня «Кэрри», медляк, как её тут называли ветераны пионерлагерей и дискотек – песня, о содержании которой у нас ходили споры в кругу металлистов. Сходились в одном: песня о девушке, иностранке. Во время танцевания (иначе не назову наши нерешительные и наивные движения) мы воспаряли и над плацем, и над всем побережьем, и воображали, должно быть, то что закладывалось в песню – побережье другого, скандинавского моря, глаза и волосы девушки Кэрри, такие же светлые, как у Иры (серые с карим вкраплением-сектором в левом) и в лёгком платье. Первые клипы металлических групп – были такими… Ещё конечно же звучала обязательным медляком каждой дискотеки «Стилл лавин ю», но «скарпЫ» на фоне новой «Европы» как-то потускнели, хотя для парных танцев и годились.

Но путешествие в рок-зарубежье обрывалось ночью. Однако ночь не означала полного отбоя! Сменив мир аудиозаписей на видео-тематику, мы перед сном рассказывали фильмы. Жанр это был особенный, поскольку слушала вся палата и надо было излагать максимально красочно – чтоб отзывались хохотом или охами удивления. Через недельку запас насмОтренного всеми по видео-салонам или дома у друзей (таких у нас не было почти) – иссяк, и тут-то народ выдвинул меня в качестве единственного кандидата на новый жанр.

- Дим, выдумай фильм! – так звучало коллективное требование «подростковой колыбельной».

Надо сказать, жанр устной импровизации во тьме оказался не таким уж сложным – важно было лишь поверхностно видоизменять, усиливать и углублять эпизоды уже отзвучавших тут фильмов («с буруслИ», «Рэмбо» один и два, «Голубой гром», «Рокки», «Гремлины», «Кошмар на улице вязов») в новых обстоятельствах, перемежая частыми перемещениями героев в пространстве. Выдумка фильмов, возможно, тогда впервые и зажгла для меня одного на фоне аудитории в двенадцать пар ушей – эту вот, здешнюю, понынешнюю, тЕкстную лампочку, лампочку писательства… Правда, никак это ещё не пересекалось с письменной речью, но важно было удерживать внимание, да и социальный запрос был налицо. Время от времени я спрашивал: «кто не спит ещё?». Хотя целью-то было – как раз убедить и усыпить аудиторию…

Иногда в разгар «фильма» вторгался вожатый. Поскольку вожатые дежурили посменно, ровно сутки, ночью мог явиться уже не тот, что был с нами весь день – и так иногда после женской лояльности единственной вожатой, невысокой полноногой комсомолки Александры, мы нарывались на нашего усача, недавно только бывшего дембелем, как вожатый-афганец из «Дружбы», и он не утратил армейской строгости. Всех болтавших после отбоя – сперва требуя поголовно сознаться, - он заставлял отжиматься в центральном, параллельном окнам проходе между кроватями, минимум десять раз. Я всегда попадал в их число. Но чтобы удивить и «умыть» Витю, нашего сухощавого дембеля-усача, я принципиально отжимался на кулачках – как уже научился весною, занимаясь «на секции» (говорилось именно так) кара-тэ (пустая рука в переводе). Однажды в ночи Виктор заставил нас отжиматься за такое затяжное «кино» буквально до упаду – пятьдесят раз. Почти все повалились без сил уже на сорока, отставая от счёта. Но мы со Славкой, пыхтя рядом, поскольку кровати напротив - смогли до упора, хоть и хитрили: пузом пола не доставали.

Что было главным, но незаметным нам в лагерной повседневности? Это жизнь всем телом коллектива («шестойатрЯ-ад!») – ни секунды в субъективной отдельности, всё время ощущая себя движущейся массою юности, срастаясь интересами и действиями, мы и были творцами своего общего времени, наивно полагая, что следуем проложенным маршрутом. Точнее – да, маршрут-то был проложен, но мы его расширяли. Ведь это мы освещали своими глазищами действительность вокруг, и она выглядела по-новому. Даже вклиниваясь своим смешным, однообразно качающимся уголком металлистов в общее пространство дискотеки, мы что-то меняли в приоритетах локального социума. Невидимые силы вожатых шли навстречу нашим демократическим требованиям, шла некая ротация (такого слова мы знать не могли) песен в списке дискотеки, а мы, обнаглев, даже подходили к этой волшебной аппаратуре и панибратски рассматривали то, что рождает обстановку рок-концерта на священной территории пионерских линеек. С уважением обнаруживали на чёрном микшерном пульте специальные спички с ваткой на краях, противоположных коричневой или зелёной сере – которыми наш пультовОй (в извечном тёмно-синем спортивном костюме «Адидас») периодически прочищал уши от слишком громкого звука, вот какая была громкость-то ради нашего металл-вклинивания! Кто б мог спрогнозировать тогда, что и это наше раскачивание глыб породы «тоталитарных устоев», бурение её воображаемыми гитарами - менее чем за пятилетку обрушит то государство, которого тут над нами развевается основной красный флаг справа от пульта, и ещё пятнадцать отороченных по-разному – слева, за ошарашенным нами Олегом Кошевым?.. Хотя, это ведь мы меж собой шутили, произнося на немецкий манер, ставя ударения - Олэг кОшевой, - как будто перед расстрелом. Откуда мы могли знать такие нюансы немецкого языка, учившие в основном английский? Много фильмов о войне видели - только не догадывались, что она не окончилась, война против СССР, и свергать бюсты героев Эпохи придут уже скоро наши же соотечественники, следом за нами, а потом Крым окажется за границей, и уже без шуток - шуточки, антисоветские анекдотики в лагерном фольклоре лишь размягчали идеологическую почву...

Но пока – мы были как раз в самом нутре «тоталитарной машины». Построившей для нашей возрастной группы такие диковинные коридоры развития, пионерлагеря, в которых бьют фонтанчики полезной питьевой воды. Рассчитавшей точно наше купальное и отдыхальное, и познавательное, и танцевательное, и мечтательное время. Вообще – мы были именно тут, на отдыхе, в самом нутре «машины удивительной» (Р.Рождественский), которую вели с 1917-го года большевики в направлении так явственно, так настырно везде задекларированного коммунизма. Оттого так привычно и успокоительно сияли нам лозунги лагеря, которые и не требовалось читать – они были настроением, цветом, духом Эпохи. Заплывая в наш квадратик и глядя в сторону бухты Евпатории, как бы скругляющейся слева направо в сторону мелких, но зримых, уже более городских пляжей, мы видели не только белые контуры загадочных строений в пионерлагерях и санаториях слева по побережью, и просто неразборчивую из-за нехватки категорий даль («будет-будет даль светла»)… Мы видели и являвшееся нам не раз в юношеских кинофильмах будущее, светлейшее будущее созидательной советской жизни. С открытым до нас и для нас космосом, открытыми перспективами профессий: «выбирай на вкус»…

Знал ли я, что стану качаться с настоящей электрогитарой, включённой в «Лель драйв-дисторшн» через три с небольшим года? Не знал. Но, конечно, интуитивно, ушными фибрами и всеми мурашками от «танцевания металла» хотел!..

В процессе купания и ныряния появилась новая мода – одержимые задачей увезти отсюда какой-нибудь морской сувенир, мы-пацаны стали в песке на дне вылавливать раков-отшельников. Нырнёшь и плоско ползёшь сам по дну, сколько хватит воздуху, и разглядываешь в очки – где там напоминающий кооперативное мороженое в стаканчике рачок? А он даже пытался порой перемещаться, бежать своими мелкими ножками по песку… В общем были мы коллективно, азартно безжалостны к рачкам – охотничий угар сопровождался межотрядным хвастовством под пляжным навесом или в лагере после купания. Кто-то уже умудрился нанизать целое ожерелье, кто-то – носил ракушечку на ниточке, готовый сувенир, чем-то покрытый для яркости, где-то тут в кружках-мастерских, наверное, лаком... Выловленный рачок, а точнее ракушка клалась нами на солнце и подкарауливался момент, когда изнемогший в жаре тесного жилища и жаждущий воды рачок высунет свои ресницеобразные ножки. Пойманный за них большим и указательным пальцем охотника, он безжалостно вырывался. Бдительная вышка по кличке «Змей-горыныч» вскоре отреагировала на это браконьерство:

- Дорогие ребята, настойчиво вас просим: не мучайте раков-отшельников, их и так очень мало осталось в нашем море!

Мы вняли спокойно и одновременно обеспокоено над водой разносящемуся микрофонному голосу «Горыныча» - но уже наловленное, а это были десятки ракушек, тайно сложили в коробку на улице под окнами одной из мальчишьих палат. Каков же был наш ужас, когда, вернувшись на место хранения за день до отъезда мы принюхались к «сувенирному» содержимому – оно воняло морской тухлятиной. Так мстили нам уже погубленные раки-отшельники, неловкими пальцами пионеров вырванные из жилищ не до конца… Коробку так и оставили благоухать под окнами – следующим сменам… Да, вот такие контрасты: пионеры-дикари.

Впрочем, усиливающиеся на жаре неприятные запахи иногда шокировали нас и по пути в столовую. Что-то случилось там, в поварских тылах столовского корпуса, который выходил как раз в наш двор – случилось в области канализации, которая тут была, судя по всему локальной. И вот, в очередной раз построившись парами на обед, мы зашагали обычной окольной тропой, чтобы оказаться меж сетчатым забором лагеря и тылом столовской пристройки. Но путь наш пересекал наискось прямо из отверстия в серой конструктивистской стене идущий поток нечистот, состоящих в основном из пищевых отходов – серно и как-то овощнО пахнущая клёклая жижица светло-коричневого, почти морковного цвета. Юмористы отряда отреагировали мгновенно уже знакомым:

- Дышите глубже, проезжаем Саки!

…На полдник в столовой обычно давали кефир. Был он специфического вкуса, особенно для столичных неженок – мы-то уже знали, что такое фруктовый кефир в невысоких финских тетрапАках. Но этот кефир – был гораздо ценнее, жирнее, натуральный, местный, из ближайших колхозов. Однако запах имел странноватый, и наш беспощадный юморок тотчас окрестил его «бараньим». Тем не менее, постепенно мы этот оздоровительный коктейль полюбили, пропускать из-за столичных «фи» полдник было глупо.

Из-за расположения нашего корпуса, чаще всего нашим взорам представала как бы окраина лагеря – площадка для «городков» за акациями, дальше – стадион… А если вернуться к столовому корпусу и пройти к морю – выходит, что идём всё время почти вдоль забора, по краю. На центральную аллею выходили редко, пока не обжились и не осмелели после дискотек, где раскрепостились вполне. И дружба, знакомства, конечно же, влияли на пространственное расслабление – выход за рамки регламента. Когда пришла пора записываться в кружки (а пару недель как-то без этого обходились), мы уже все перезнакомились и передружились, кто мог. Я записался на «выжигание» – благо, дома имел подаренный мамой на день рождения аппарат в оранжевой пластмассовой коробке с защёлкой, и уже немного владел этим мастерством. И обожал запах горелой фанерки.

Кружки – как этап взросления в лагере, - занимали как раз время тихого часа, таким образом поощрялась тяга к новым навыкам. Шагая довольно как-то раз в корпус, где выжигали (продолжающий нашу «вдользаборную» линию движения в столовую), я заметил, однако, преинтересную особенность отдыха вожатых: наши Ирка со Светкой в самых своих лучших купальниках преспокойно тусовались на пляже возле единственного пирса (он же – волнорез) в компании нашего Боцмана! То есть их вот так запросто под видом кружков освобождали от тихого часа – ведь кружка «купание с вожатыми» точно не имелось в общем списке. Заходя в тихий и узкий корпус «выжигания», которое обитало на втором этаже, я однако балдел от другого – от какого-то щекотного покоя, приятного течения времени, от обустроенности мира на данном участке Земли, где даже зависть к купанию девчонок не омрачает жизни, наоборот, добавляет какой-то непонятной свободы… Вот, сейчас я прошагаю по лестнице, сбоку оформленной битым синим изразцом, «просчитаю» наверх свои личные десять минут пути от корпуса до кружка, а ведь могу и задержаться, но почему-то стремлюсь слиться с новым коллективом кружковцев… Ведущим кружок «выжигания» был красавэц-брюнет украинского типажа, с ямочкой на подбородке, очень похожий на певца Серова. Чтобы подчеркнуть свою солидность, он зачем-то носил синий атласный халат в помещении кружка, из-под которого выбивались модные грудные волосы. Возможно, узбекский на вид халат, странноватый в здешней жаре, оправдывался ещё и близостью пляжа: ему кружок-то явно был в тягость, он быстро раздавал задания, оставлял кого-то старшим, чтоб без ожогов и пожаров, а сам шёл купаться с вожатыми и нашими беглянками. И, чтобы упростить этот переход и избавиться от переодеваний, просто накидывал халат на модные плавки…

Между тем приближались лагерные торжества, планирующиеся на открытой бетонной сцене, которая торжественно этаким застывшим гребнем цунами выглядывала на нас со стороны Евпатории всякий раз, когда мы выходили на линейку. Наконец-то назначение этого объекта нам предстояло познать на себе, и услышать в пустоте зрительского амфитеатра странно отдающиеся, как на любой сферической эстраде, шаги и голоса... На репетиции песен – мы ведь и в эти кружки записались, - пришлось бегать тоже с тихого часа, а ближе к празднику, так даже и с купания. С нами работал классический массовик-затейник с аккордеоном, и предстояло нам сыграть сценку с песенкой двух «коллективных собак», где мы, как бы от имени собаки-мальчика, пели девичей половинке отряда следующие строки: «Хочешь, миску оближи! Что на мясо косишься? Ты скажи, ты скажи, как ко мне относишься?». Последняя фраза повторялась умолятельно дважды. Пели мы это небольшим мальчишеским хором в унисон. Но массовику не нравилось. И он требовал большего вживания в образ: «вы же в деревне!». Пойте лучше так: «что на мясо кО-си-сся!» Когда пришло время праздника, и весь лагерь расселся на открытом, в древнегреческих традициях, амфитеатре, мы-таки спели в свою минутку капустника это «кО-сись-сся» и сорвали умножаемые эхом острого бетонного свода над сценой аплодисменты. Сам свод сбоку напоминал заботливую ладонь «тоталитарной машины», которая как бы прикрывала нас от ветра со стороны моря. Но на фоне «Европы» это всё наше поющее зоо-лицедейство казалось нам детским нонсенсом…

Вышеупомянутый Боцман – явился к нам вожатым и был представлен на линейке позже прочих. Видно, для него, местного, работа в пионерлагере была случайной и сезонной – по всем его татуировкам и пузатой стати было видно, что человек – моряк. Вот и получил он такую кличку. Боцман, в вожатской оказываясь, скучал без музыки и завёл традицию врубать там проигрыватель. Слушал он «Аббу» и «Арабески» (зелёно-полосатый конверт этой пластинки мелькал в вожатской, рядом с пионерскими и детскими, из серии «Сказка за сказкой», которые, возможно, лежали тут на случай дождливой смены) – пластинки «эстрадников», которые, конечно, продавались и в Москве в «Мелодии» на Калининском, но нам, металлистам, были принципиально противны. В тихий час Боцман завёл и такую традицию: приглашать в вожатскую (малюсенькую комнату с одной кроватью для вахтУющего), Светку с Иркой. Они там вместе слушали пластинки – Боцман так культурно отдыхал, угощал их чем-то, наверное. Ведь вожатская, в основном, была нам знакома по выдаче посылок или того, что хранилось в наших чемоданчиках на первом этаже. По второй лестнице, близкой к вожатской, мы поднимали чемоданы (по личному вызову в вожатскую – это могло быть письмо от родителей или посылка), открывали их при вожатых, брали горсть карамелек или баранок, укладывали, что не нужно назад, и относили обратно. Это был миг встречи с запахами дома, по-прежнему трепетный, но уже не такой печальный, увлекающий отсюда мысли и желания прочь… И в этот раз, в этом лагере, никто не хныкал в первый сон, не отвлекался на своё-личное – все ржали вместе с Червонием… Видимо, с этих визитов в вожатскую, о которых мы, конечно же, сплетничали со всеми возможными пошлыми домыслами, и открылся девичий путь избранных на пляж в тихий час. Мы всё мечтали наябедничать другим вожатым о таком неравенстве, но уважение к Ирке-эрудитке не позволяло столь по-детски поступить. Да и проблемы иного плана для работы ябедами нарисовались вскоре…

Среди вожатых, с начала смены представленных отряду, был некий малозаметный Гриша. Еврейско-окий долговязый тип с редкими чёрными усиками над узкой слюнявой губой. Мы вообще мало внимания обращали на вожатых (снизу-вверх): видели их лишь по пути в столовую, на пляже и на линейках. Поскольку все вожатые получали клички у нас – он стал Гришуней, ибо на вид был флегматичен и вял, а в пионерских шортах, полагающихся и вожатым, вообще напоминал маменькиного сынка-переростка из сказки «Конфетка» (так прозвала в немецкой сказке мать избалованного ею же сына)…

Однако Гришуню нам ещё предстояло узнать. Случилось всё ночью, когда мы после отбоя дали повод шумами своими заглянуть ему в палату и вызвать в вожатскую Антошку, не успевшего после прыгучести по кроватям приземлиться на свой крайний, соседний со мной, матрас. Ну, вызвал, и вызвал… Может, в угол на полчаса поставил возле столов для пинг-понга, думали мы. И даже заснули многие, большая часть палаты спала и видела первые сны, когда мы услышали всхлипы Антошки, нашего крайнего, оказавшегося крайним и в этой, обычной для нас, истории.

Все собрались у кровати Антошкиной, пытаясь выведать, в чём дело. Но он разревелся ещё сильнее оттого, что надо рассказывать. Коллектив, однако, требовал не только рассказа, но и возмездия обидчику, и этим давал ему силы. Переборов одышку всхлипов, Антошка рассказал, как было дело…

Гришуня поймал его на чувстве вины: это была классическая дедовщина, о которой мы пока только отдалённо что-то слышали. Но даже для армейских «дедов» такое было бы «западло» - что мы узнаем, конечно же, гораздо позже. Но пока нас распирал почти такой же, как у Антошки, страх от его свежего рассказа…

- Ты согласен, что серьёзно провинился? – глядел в вожатской исподлобья своими карими на выкате глазами Гришуня в свете луны.

- Да, согласен, – белокурый Антошка не понимал, где кончаются законы лагеря и начинается закон Гришуни.

- Согласен, что виновный должен быть наказан?

- Да…

- Что ж, раз ты это понимаешь, то сам и решай – как хочешь быть наказан?

- Не знаю, - от самого предложения такого выбора Антошка стал ощущать себя ещё виноватее…

- А я знаю, - перешёл к приговору усатый вожатый, - ты мне будешь +уй сосать!

В свои двенадцать лет мы, конечно же, знали, что к чему в этой сфере. И хоть свои пипирки и «волосню» над ними ещё не отрастили, но осведомлены были теоретически обо всём. Тем не менее, рассказ Антошки мы уже слушали не как пересказы видеофильмов с соответствующими сценами, а как путешествие в ближайший ад, хотя и с долей дурного любопытства. Как наказание осуществлялось, Антошка бесхитростно воспроизвёл словами, уже не всхлипывая, а наивно излагая в подробностях речевых интонаций Гришуни весь произвол – что орудие наказания было великовато для его рта, и как всё пытался он завершить непривычные действия, но Гришуня не отпускал, пока не окончил экзекуцию, принесшую ему удовольствие: «Вот теперь можешь идти спать, и не вздумай никому рассказывать, а то наказание будет ещё хуже». С полным ртом Антошка выбежал из вожатской в соседнюю, на той же стороне по коридору, туалетную комнату, где мы мылись по утрам у ряда раковин, и долго отплёвывался, мылся и ревел.

- Какая на вкус? - задал наш придвЕрный толстяк-очкарик неуместный вопрос бОтана-энциклопедиста.

- Как бараний кефир, - поморщился Антошка.

Наш пионерский коллектив переборол, наконец, оторопь – мы поклялись, что так не оставим этого, хотя Антошка (поруганный Антошка, который любил в тихий час шутливо писклявить ангельским голоском цитату из неизвестного нам фильма «Вы не имеете права, я сын майора Гаврилова!») и просил нас хранить всё в тайне. Однако коллективный наш разум сообразил, что сохранение этой тайны породит новые подобные экзекуции, а мы жертвами становиться не собирались. Уснули с чётким решением отомстить, рассказать вожатым – но так, что когда Гришуня узнает, то ничего нам сделать не сможет.

Нет, небо не заволокло для нас облаками с той ночи – мы жили всё тем же весёлым коллективом, как ни в чём не бывало. Но и Гришуня, ощутив безнаказанность, продолжал вызывать в вожатскую, находя повод, по одному – при этом, подло понимая, что не с каждым можно проделать то, что с Антошкой. За какую-то провинность он вызвал ночью Славку – и мы чётко договорились, в случае чего, по первому же зову в ночной тишине, просто прийти к нему на помощь и ворваться в вожатскую, скрутить гада. Однако рослый и крепкий Славка отделался лишь отжиманиями на полу вожатской. Гришуня явно был изобретательным и осторожным маньяком… Это потом мы узнаем и про Чикатило, и что вообще этот пионерский рай и счастье для детей в развитой инфраструктуре – омрачались появлением в излишне благоприятных условиях всякого рода гадов и паразитов… Но сейчас мы были вынуждены своим пионерским умом всё соображать и просчитывать ходы, защищаться безошибочно – ведь если он маньяк, по фильмам мы уже знали, кто это такие, то возможны с его стороны убийственные действия…

Однажды, после того как Славка отделался лишь отжиманиями и мы было подумали, что Гришуня-то не сильно отличается от прочих вожатых в плане наказаний, - на плацу у нас шли занятия по русскому наперегонки, где команды-отряды соревновались в каллиграфии и скорописи под диктовку. Было это после купания и до обеда. Выполнив свою часть писчей эстафеты, и немного обалдев от жары, я пошёл к столовой и корпусу с «выжиганием» красивой дорожкой между школьным корпусом (зимой тут работала именно школа), имеющим сверху «солярий» (ничего общего с нынешними буржуазными соляриями – особое устройство крыши) и водной декоративной гладью. Казалось, кусты, обрамляющие плац, надёжно скрывают моё отступление… Но вот буквально спиной я почувствовал бычий взгляд исподлобья всегда взведённых под брови зрачков Гришуни и при первых звуках голоса ощутил хорошо знакомое в этом возрасте трусливое сфинкторное сжатие «очка»:

- Ты куда отправился, разве тебя кто-то отпускал?

- У меня «выжигание», - уверенно и мятежно соврал я.

- Всё равно, отпрашиваться у вожатого всегда надо, ты провинился – понимаешь? – он начал затягивать лассо своим маньячим взглядом.

- Понимаю…

- Завтра в тихий час зайдёшь в вожатскую.

Он вернулся на плац к отряду, а я поплёлся дальше, осознавая, что попался и сам – хотя так уверенно планировал возмездие коллектива. Впрочем, теперь-то я был уверен, что товарищи меня поддержат и советом, и морально. А Гришуня, сам того не подозревая, уже участвует не в своей игре, а в нашей ловле на живца. Я, конечно же, рассказал всей палате, что ожидаю вызова завтра, и строжайше наказал не подавать виду, но наш коллектив тихо сплачивался, приглядывался к врагу и готовился к отражению угроз.

Гришуня действительно полагал, что эффект неожиданности его самосуда – будет огорошивать всех «провинившихся», и по одиночке они будут попадаться, как Антошка. В следующий тихий час, когда Гришуня меня позвал (у него, наверное, свой журнал был), я был морально готов, хотя немного и трусил. Вышел как на медицинскую процедуру, подбодрив взглядом товарищей незаметно для Гришуни. Вышел один в коридор – вожатый оставил свою дверь открытой…

Уверенно зашёл в вожатскую, но тут-то и ощутил при словах «закрой за собой дверь», что нить коллективная прервалась. Гришуня не стал навязывать свой самосуд:

- Как ты думаешь, наказывать мне тебя или нет за твою провинность. Наказать или простить для первого раза?

- Думаю, наказать надо.

- А ты как бы сам себя наказал?

- Оставил бы без обеда, – не растерялся я, заодно демонстрируя неосведомлённость и наивность.

- Нет, это не по-мужски, - Гришуня сворачивал под горку дедовщины, - наказание должно предотвращать провинности.

- Тогда и без ужина бы оставил, - упорствовал я в своей фальшивой наивности.

- Это всё по-детски, а ты заслуживаешь наказания по-мужски, ведь сбежал с занятия, - тут «очко» моё снова ёкнуло, он перетягивал «канат» и явно надеялся на пропуск хода с моей стороны, на растерянность и паузу, в которую вставил бы «ферзя»…

- А выпорите меня! – это был тщательно подготовленный ход, обдуманный за сутки, причём с далеко идущими намерениями юного криминалиста, но прозвучало предложение как вызов и как железный расчёт на невыполнимость наказания, Гришуня озадачился и затем улыбнулся губами маньяка…

- Тебя что, никогда не пороли? – взгляд сидящего, с вожатской кровати, исподлобья - стал томным, а губа под «изолентой» хилых усиков повлажнела.

- Нет, я же не деревенский, а городской, к тому же без отца расту...

- Тогда выбирай сам, чем тебя выпороть и сколько раз, - азарт маньяка сказывался и тут, он предложил на выбор две плетёных верёвки, одна была более сухой и синтетической, такими приводится в движение киль байдарок "Таймень", знал я уже после отдыха на селигерской турбазе маминого института, я снова с вызовом выбрал - верёвку пожёстче и цифру двенадцать…

- Снимай трусы и считай вслух, - сказал Гришуня, приводя меня в лежачую поперёк кровати позицию и садясь рядом, так что я почувствовал холостяцкий запах его штанины.

Самое трудное было не терпеть, а сохранять спокойствие, ровность голоса во время счёта. Гришуня бил, как каратист, на выдохе, с оттяжкой, но первые ударов пять прошли вполне терпимо и спортивно. Каждую цифру я произносил, как бы подтверждая уверенность в том, что ни одного удара этому самозваному экзекутору не прощу – возможно, каждый удар это год тюрьмы, о чём он пока и не подозревает, оставляя на мне улики. Обжигающая верёвка иногда попадала глубоко, захватывая область ещё не разросшейся по-пубертатному мошонки, я даже вспомнил какой там проходит, с малолетства мной примеченный «шовчик», как бы продолжащий линию ягодиц, который, возможно, рассматривал сейчас и Гришуня. В его власти насильника было бы сотворение в этой позиции и того, чего я более всего опасался, но он держал слово и выдавал мне только то наказание, что я сам назначил. Возможно, в этом и был его расчёт на безнаказанность: не на что жаловаться, наказание мы заслуживали и выбирали сами. С меня он тоже взял обязательство не разглашать ничего (вот идиот – на пляже-то всё равно увидят)…

Я вышел из вожатской с неоспоримыми уликами насилия, тихий час не спал, а потом, когда мы играли в «солнышко» за столом для пинг-понга, всё рассказал товарищам. И предложил метод подводной лодки – плыть к другим вожатым, когда придёт их вахта, но пока даже не высовывать перископа. Гришуня проходил в какой-то момент, пока мы носились со школьными учебниками географии и биологии вместо ракеток (их на всех не хватало при коллективном верчении в «солнышке»). Он прислушался к разговору и глянул на меня, и спросил угрожающе – о чём это мы… Но тут уже не приходилось изображать наивность: «Фильм про подлодку рассказываем». Гришуня осознал, что против «солнышка» ему ничего не поделать, ибо мы уже сплотились.

Едва его сменила в вожатской Александра, мы всем нашим коллективом, захватив Антошку, пришли в осквернённую маньяком вожатскую – и рассказали. Она не верила, пока я не показал зад. Далее именно он служил главной уликой и в палате девчонок, когда там экстренно собрались вожатые в отсутствие отряда – показ моих малиновых ягодок вызвал охи. Теперь победа над Гришуней была вопросом ближайшего времени. Уже на утро мы увидели плоды нашей сплочённости и стратегии: за вожатским столом у самого входа в столовую не было Гришуни. Все просто отсели от него. Он сидел, как в одиночной камере посреди многолюдной столовой – и это было приговором Пионерии ему. МЫ не ошиблись в выборе той, кому сообщать – женское сердце восприняло всё горячо и правильно. МЫ договорились лишь не писать ничего домой в письмах, а вожатые всё решат на своём совете. Вскоре нас стали возить в Евпаторию давать показания, в суд. И снова моя высеченная, увы, не из мрамора, а верёвкой по коже попка была «пистолетом» среди доказательств. Ведь сотворённое с Антошкой не оставило никаких следов, кроме как в нашем и его воображении, а порка – это статья.

Возили нас Витя и Александра давать показания в суд на «скорой помощи», на «рафике», в котором многие мечтали покататься – оказалось, город близко, если ехать не автобусным кортежем, полчасика вдоль пляжей всего. В сером, старинном здании суда пришлось подождать среди запахов сургуча, канцелярского клея и известняковатых стен. Пока рассказывал всё Антошка, мы даже вышли погулять – Александра, понимая, что это единственный шанс наш погулять по городу, угостила меня в ближайшем к суду сквере газировкой из автомата за три копейки и мороженым «Эскимо», которые тут были точно такие же, как в Москве. Потом настал мой черёд зайти в узкую комнату к судьям. Их собралось много – четверо, они объяснили, что за дачу ложных показаний есть ответственность и для подростка, показали УК РСФСР, что-то ещё зачитывали из письменных предыдущий показаний, включая Антошкину фразу с убийственно канцелярской формулировкой «заставлял брать в рот половой член»… Пока читали скрупулёзно записанные показания, я глядел в окно. А за окном тут было довольно близко, может, метрах в десяти, другое окно другого такого же серого старинного дома – это было окно коридора какого-то дома престарелых или больницы. Оттуда глядели мужчины в пижамах с лицами явно нездорового, желтовато-серого оттенка. Вот же, где плохо, сообразил я – что значат все наши приключения на фоне жизни пожилых мужчин, приговорённых болезнью к пребыванию в этих серых домах… На меня как бы выглянул древний, очень древний город Евпатория – и не забавами для детей, не Луна-парком, а вот этой обречённостью, непониманием того, что могут делать мальчишки в этой судебной комнате. Малолетние преступники? Бежавшие из дома романтики? Что-то подобное читалось на лице моего минутного немого собеседника по ту сторону города и суда…

И вот, записав теперь мои показания, судьи попросили явить им вещдоки – как до этого просили вожатые. Сказали, что могу и не показывать, если стесняюсь, но это существенно продвинет дело. Я был не прочь показать им то, что часто показывают американцы в своих фильмах – возможно, это было неожиданным ответом и тому смертельно больному старику, что был за двумя стенами от меня. Я показал Фемиде и Евпатории полосы на попе, уже слегка остывшей от порки, но «говорящей». Судьи сделали необходимые записи и отпустили нас с Антошкой.

Гришуню тихо сплавили из лагеря, о дальнейшем ходе суда мы ничего не узнали. Смена подходила к концу, и сами мы уже, разгулявшись по ближайшей территории со Славкой, мечтали оказаться дома. Я почему-то явственно, прогуливаясь по стадиону, представлял Курский вокзал и дальнейшее Садовое кольцо в сторону дома. Теперь домой снова тянуло, в высушенную летом Москву. И только об одном глупо мечтали мы с москвичём Гришей из нашей палаты – увидев в тренерском помещении под стадионом пустую бутылку «Пепси-колы», выпить такую же, сразу по возвращении домой… Втроём с Гришей и Славкой МЫ выглядывали на лиман (незнакомое мне слово) за воротами лагеря, понимая, что к ним, к воротам, родители не приедут. Ходили мимо медицинского корпуса, где полагалось взвесить наш прирост за смену – Славка знал от партийного отца, какова норма привеска…

Возле забора по пути в столовую нас стали часто по ту сторону подкарауливать местные торгаши брелоками комсомольского возраста. Они делали из гипса или чего-то аналогичного моднейшие кроссовки типа «Пума», красили их в красный и голубой, и продавали нам по рублю, зная, что всем пионерам дают с собой денежку родители… Я выторговал у Жэки из Электростали и его толстого друга-очкарика пару таких одноногих (формочка была только на правую ногу) кроссовок, чтобы подарить сувенир и Жэке Стычкину по возвращении. Мне кроссовок этот казался верхом современности – вот тоже эффект коллективного фетишизма!.. Ещё мы зачем-то напокупали у заезжих фотографов такие краснокрышные «беседочки» с глазком посредине свода, который – увеличительное стёклышко, в которые вставлялись слайды, сделанные на пляже. Впрочем, нынче это единственный сувенир оттуда, наравне с кроссовком и пионергалстуком. Вот мы со Славкой из Целинограда и Гришей, и видными позади Иркой со Светкой сидим на песке у вылепленного нами для межотрядного конкурса Змея Горыныча – я такой мелкий, что не верится самому, ведь я ощущал там себя столь взрослым…

Вечером однажды была тревога: мы повысыпали из корпусов, экстренное посторение, перекличка. Для возможной помощи пока ещё неизвестно чему. Сперва подумали - война? Военные тревожные звуки с моря... Вскоре уточнилось: двое детей из соседнего лагеря пропали, может, утонули, так весь военно-морской флот из Евпатории приплыл: серые палубы ракетоносцев, торпедоносцев, словно учения! К морю нас не пустили, но издали мы посмотрели. Красные лучи прожекторов, блестящие на палубах морским глянцем водолазы... Такое столпотворение техники и людского взрослого мира - лишь из-за двух детских жизней, всё это могло быть лишь в СССР. Убежавших из лагеря и, возможно, утонувших так и не нашли, но всё побережье знало о происшествии - лагеря, пансионаты, искали до утра, и даже когда мы спали...

Так ни разу при нас не запускали «крылатые качели» - аттракцион с большущей люлькой качелей, размером с баркас, едва ли не делающих «солнышко», подобный тем, что были в парках культуры и отдыха и в здешнем Луна-парке, наверное… Но наша смена подходила к концу, мы окончательно тут освоились. Даже прогулялись как-то во время купания со Славкой за пределы лагеря, свернули вглубь побережья за "Горынычем" через сосдений пляж, преград не имеющий, почти дошли до лагерных ворот по перпендикуляру извне. Днём на жаре средь тихого часа в нашем дворе между корпусом и школой дымили во вращающемся барабане варом рабочие, чтобы покрывать крышу к осени – воняло просто восхитительно, в ту пору мне запах нефтепродуктов, особенно чёрного вара очень нравился. Нас как бы выкуривали ради последней смены. Вот и мы – собрали чемоданы, отстояли вечернюю прощальную линейку, уснули, простились с морем на рассвете. И перед самым выходом из палат – нещадно разрисовали шариковыми ручками друг другу пионергалстуки логотипами любимых рок-групп, особенно красиво там смотрелась кубическая надпись «Скорпионс», сделанная толстячком из Жэкиной Электростали. Год какой – вы, наверное, догадались. Восемьдесят седьмой – уже плоды перестройки встроились в «тоталитарный механизм», уже тли вроде Гришуни стали попадаться и творить свои локальные мерзости. А производители гипсовых брелоков – начали накопление капитала, а в годы приватизации смогут скупать целые пионерлагеря (погуглив лагерь Олега Кошевого, я нашёл и такое: «продам целиком пионерлагерь» - правда, адрес указан там ещё украинский)…

Дома в тот же день, как я приехал, ко мне завалились домой заждавшиеся меня почему-то и завидующие пионерскому опыту Жэка и Дэн с четвёртого этажа. Все стали бурно хвастаться, я конечно же не стал с лёту рассказывать о Гришуне, а Денис, как самый из нас старший решил похвастаться новым навыком и… погрузил меня в сон, нажав на артерию у подбородка на мой счёт десять.

Ещё раз счёт… Этот сон витал где-то между поездом и нашим пионерским пляжем – и какая-то настойчивая мысль, что это уже было, то есть я нахожусь не там, а в новом месте, побеждала навязанный в дневное время сон. Я очнулся от лёгких пощёчин – это Стычкин и Голиков испугались, что не добудятся меня. Весело было бы – пройти и отволноваться столько там, и дома не проснуться от такой случайной хвастливой процедуры!.. Нет-нет, я вернулся, и рад этому: стал доставать из чемодана сувенирчики, но они мало удивили моих друзей-снобов, это для всесоюзных, отовсюду приезжих детей были диковинные кроссовки, а у Жэки-то есть такие настоящие, папа привезёт из-за границы сколько угодно и какого угодно размера, фирмы…

Узнав историю с Гришуней и увидев мою поротую попу, мама пришла в негодование. Пришлось и бабушке рассказать. Но выяснить, чем кончился суд, мы не имели возможности. Спросив, о чём я там мечтал, мама решила угостить меня не просто «Пепси-колой», а повести в кафе-мороженое, что прилепилось к чебуречной неподалёку от Самотёчной площади. Мы прогулялись туда по асфальтовой жаре. Под деревом в закутке между жилым домом и фанерными «чебуреками» было сидеть уютно, а кооперативное мороженное казалось вкуснее всех прочих… Наставала уже новая, постпионерская пора, это был последний мой пионерлагерь.

Однако образ Гришуни меня преследовал – его недобрый облик я вычитывал то в усато-иудейском нашем физике из родной 91-й школы, то в случайном прохожем. Всё казалось мне, он ищет меня чтоб отомстить – может, даже уже отсидев… Лет десять спустя, я увидел его в электричке где-то в районе 43-го километра, и проникся первозданным пионерским смятением, но вскоре вспомнил, сколько мне лет и что власти его надо мной давно уже нет. Да и вряд ли это был Гришуня – хотя, на вид он был бы именно такой, уже окончательно свихнувшийся, со слюнявой губой и поседевшими кудрями.

Все мои пионерлагеря. Восток-1 

Все мои пионерлагеря. Дружба 

Все мои пионерлагеря. Гришуня (ч.1)