Из 3-й части "Поэмы Столицы" (начало)

нырнув под серые резиновые рубежи в бассейн «Москва», открываешь для себя пространство – круглое, большущее. пожелтевшее за десятилетия шершавое кафельное дно, нарастающая глубина, разметка кафелем же, только бурым. поверхность пышет хлористым паром. в середине – вышка для прыжков и слева полосы для скоростных заплывов, это не для нас пока, мы маловаты. открывается Столица – как бы из чаши в самом её центре. нетвёрдая среда обитания требует постоянного движения, это снижает видимость домов, нельзя сконцентрировать взгляд. но тем интереснее быть рОвней Столице в точке отсчёта высоты, из этой огромной тёплой ванны недалеко от Кремля видеть урывками брасса твердь холодных стен домов, обрамляющих Кропоткинскую площадь: ближний к нам балконистый край дома номер один со срезанным углом, глядеть на выходящие в его двор далёкие и высокие окна загадочного дома четырнадцать… уровень воды в бассейне выше уровня Тебя-реки. 

утром домА большей частью темны, но кое-где яично-желткОво светятся окна, перебиваемые яркостью белых прожекторов бассейна. там, в этих окнах, только завтракают, восемь тридцать утра, а мы уже плаваем – физрА первым уроком. мы в самом центре цивилизации, требующей от нас таких необычных физических упражнений, закалки, послушания, окунания тел в эту громадную чашу, вдыхания подогретого поверхностью бассейна утреннего воздуха… 

я только на втором уроке физры здесь догадался, что можно не нырять, а отодвигать рукой или головой же в резиновой шапочке этот резиновый хлястик, напоминающий автомобильный брызговик, закреплённый металлической пластиной - оказываясь уже на воздухе Столицы после застеклённого перехода из раздевалки - чтобы меньше тратить усилий и не мочить волос сразу же (под шапочку всё равно попадает вода). вид чередуется: то подводное освещённое пространство, чьи-то ноги бултыхают впереди, то – сумрак над водой, освещённый прожекторами пар. для обозрений пластмассовые очки обязательны – вода весьма хлорирована, при этом кажется чем-то, наверное, более уютным, нежели поверхность, внутриутробным, тёплым. но нужно выныривать, чтоб вдохнуть. 

зимний воздух, взбодрённый хлором. дух спортивной требовательности к телу… и уже подзывает нас Виксём в правую сторону от нашего вЫплыва из седьмого павильона. наш физрук Виктор Семёнович, ученик моей бабушки по РГАФКу – как всегда с сигаретой, с «Пегасом», зычен голосом, прокурен зубами, через которые в щели выпускает дым, говоря с улыбкой и прищуром. 

- Моховая, э! Далеко не заплывай! 

Виксём зовёт длинноногую брюнетку Наташку Мохову специально искажённо – Моховая. длинная улица, длинные ноги, которые ценит опытным спортивным глазом Виксём. Наташка увлекается аэробикой, а её подруга, другая Наташка, Шмелёва – балетом занималась, такой у них ногАстый дуэт и в воде... спортивные штаны и кроссовки «Адидас» Виксёма являют нам эталон спортивности. он на корточках у бортика с никелированными ручками, мы хватаемся руками за них, Виксём командует нами, чтоб правильно работали-бултыхали ногами, держались параллельно водной глади. это легко: не нужно удерживать себя на воде руками, держит Столица – своим холодным поручнем внешнего, земного постоянства. но вокруг - вода, серо-голубая, хлорированная и согревающая всё-таки. 

после недолгих обязательных упражнений мы начинаем резвиться, в резиновых шапочках и очках все неузнаваемы и насекомолИцы. на девчонках шапочки с выпуклыми розочками – оранжевые розочки на чёрном фоне или сиреневый монолит лишь с рельефом. пристаём к девчонкам, я незаметно подныриваю под Наташку Шмелёву, она больно лягается, пытаемся стащить друг с друга трусы… но далеко от бортика не отплываем, ведь постепенно становится всё холоднее и глубже... минут двадцать от силы плаваем, а потом – назад. под резинку заныриваем и бежим синегубые по застеклённому коридору, уже с невиданной скоростью, возвращаться холоднее, вот такой спорт. остекление тут везде из просвечивающих, но не прозрачных кирпичиков, оно кажется сизым и зябким - такие же в точечку и клеточку толстостёклые кирпичи были в детском саду нашем на Каретном над туалетом, стройматериал нашего кусочка Эпохи… 

все торопятся под тёплые струи душа. попутно зябко наблюдаем морозостойких мужиков, сподобившихся в такую рань поплавать, натягивающих на руки и на варикозные (у некоторых) ноги резинки с номерками ячеек – любят они бассейн. белые узловато-мускулистые взрослые тела нам, лягушатам, кажутся воплощением мужественности и цивилизации. но и мы прошли инициацию, особые утренние процедуры. поэтому усталость от плавания в «Москве» я несу к троллейбусной остановке у «Кропоткинской» с гордостью. мы обогнали время – утро теперь размялось вместе с нами и выглядит добрым, мягким, снежность и пар не пугают. мы закалились – все дальнейшие уроки пройдут легко. на моих не до конца высушенных волосах кожаная с серым ворсистым нутром шапка-шлем.  

пропускать физру нельзя, а самое сложное после неё зимой – идти с мокрыми волосами в школу, здесь хоть и недалече, три остановки на пятнадцатом или тридцать первом троллейбусе, но всё же. для этого мне мамой выдана шапка, полностью закрывающая голову – чтоб не схватить менингита. «шлем танкиста» - на самом деле наследие покинувшего семью нашу бати, немногое им принесённое в дом, авиационная амуниция… 

утро Столицы уже светлое. мы, как лягушата: взбили молоко рассвета своими бултыханиями у бортика бассейна, и оно словно бы разлилось из чаши «Москвы» по всей Тебе, по небу, по снегу с кофейными подпалинами. по снегу, который тоже успели помесить своими зябкими пятками самые смелые ученики пятого «А» - немедленно прыгавшие согреваться в бассейн (пока Виксём не заметил)… утро восемьдесят седьмого года. домА уже приветственно глядят подробностями, влекут по Гоголевскому бульвару своими переговорами, пересудами-барельефами. девяносто первая школа на улице Воровского греет своих учеников, досушивает волосики. на уроках, усталые от плавательных движений, дремлем, позёвывем, всё словно во сне – но добром, долгом…     

средняя школа – то есть классы с четвёртого по седьмой – самое безвременье, но и самый напор подробностей. растущие в движении организмы, подножки, боль в колене юного нерва (внутренняя сторона коленки), отношения, формирующиеся в школьной борьбе, в дразнилках, в игре в брызгалки, в постоянном противоборстве компаний – всё это упирается удивлёнными взглядами нашими на Калининском проспекте и на Арбате в перестройку. сделали пешеходную улицу, вымостили, фонари круглые трёхглавые поставили, перестали тут машины ездить, голубой грузовик-фургон «Хлеб» не развозит здесь по булочным привычным маршрутам булки в своём алюминиевом кузове... самое понятное – кафе-мороженое. сбежать с урока, а точнее затянуть перемену, и пойти в кафе «Арба», расположившееся в подворотне, слопать там мороженое в хрустящем стаканчике... мы, и не кто иные – были птенчиками, вскормленными перестройкой. нам она носила в клювики червяков, свои соблазны… 

но бассейн «Москва» работал до девяностых... огромное блюдце посреди Тебя – вот подлинный центр, вот пуп Москвы, вот тайна тайн, окружённая листвой, перешёптывающейся с рябью воды. здесь приняли мы «крещение» Эпохи. почему так редко и буднично взирали на него тогда, когда могли, в СССР? почему не видели, как льёт в это блюдце дождь, подливая свою лепту, подливая в хлористый бассейный запаха небес столичных? а плавали только на физре. стояло отражающее небо и дома это блюдце – неразгаданный символ коммунизма, объединяющий в воде всех нас, любого желающего. кто-то брал абонемент, ходил месяцами, плавал… 

сооружение удивительное, смелое, оптимистическое – тем не менее, символ и провала: преобразованный в физкультурных целях фундамент самой огромной высотки, на которую не хватило сил после войны. все остальные, окружающие – построили, и посмотрел на них Иосиф, и добавил лишь шпиль МИДу, а эту оставил проектом, самую ближнюю к Кремлю… 

не случайное ли завещание это потомкам? незаконченный текст, конструктор, кубики, словно срез апельсина в разметке секторов бассейна – неожиданная перекличка с кремлёвскими звёздами… лягушатник для обитателей развитОго социализма, для строителей будущего коммунизма – чтобы прониклись, чтобы сами, а не по инерции взлетели в ленинскую высь Дворца Советов из этой голубой, рябящей на центральном ветру воды. так что не просто бассейн (следующий ближайший «Чайка») - это бассейн-музей, это аттракцион, где косолапая вышка для прыжков в воду (слегка в стиле проекта Дворца Советов Корбюзье) намекает на недостигнутую высь задуманной здесь тверди… из воды – резко вверх, как во сне, в холодящем влажную хлористую кожу ветре. 

изначальный ХХС был идеальным стрелковым гнездом для юнкеров в 1917-м: их-то туда пустили с охотой чернорясые хозяева помещения. по шедшим со стороны Остоженки красногвардейцам строчили из «Максимов» с колоколен, не жалея фонарей. так они и стояли потом в двадцатых – с частично битыми плафонами, с пулевыми следами траекторий юнкерской обороны. потому такая плохая память о храме была у жителей новой Эпохи, особенно – у красноармейских чинов в Иофановом доме напротив, в Доме на набережной. поэтому, поговаривают, и взорвали – солнце загораживал. руины храма помнил, наблюдавший их из коляски, философ-учитель мой и однокурсников-психологов Феликс Трофимович Михайлов. потом в фундамент Дворца Советов уже были заложены из переплавленных колоколов гигантские «башмаки» - но Дворец Советов не поднялся над послевоенной разрухой, не до роскоши такой было. а котлован его виден даже на аэрофотосъемке немецких самолётов-разведчиков 1942-го. 

если Кремль – треугольное сердце Столицы, то бассейн «Москва» - пуп, а дальше, ниже… наша с тобой, моя девочка, крыша дома четырнадцать в Обыденском переулке. все сперва мои, а потом и наши маршруты помечены этим числом, начиная со школы… мы поднялись сами на уровень новой постройки – храма. но рядом, параллельно-вертикально. и открыли там для нас глубинное любование, выше голубиных жилищ. наша крыша-лежанка возле чердачного окна теперь прекрасно видна с площадки у храма. и ведь тогда была видна! но дождь разогнал соглядатаев и сам заслонил нас тем же цветом, какой казался сквозь стеклокирпичики бассейна – серо-сиреневым… 

бассейн - водная стихия, хоть и рукотворная. но в этом месте он родня дождю, родня нам, росшим в восьмидесятых, а встретившимся в девяностых, моя Тан… дождь, льющийся на твой неглубокий пупочек. и на Твой пуп… храм ниже уровня земли, не названный храмом бассейн как низшая точка обзора, как глубина зимы, причём тёплая и женственная – утягивает меня в те восприятия, которые явственны и дЕтски, но в то же время взрослЯщи. и оттуда выпускает в те решающие срединно-восьмидесятые, когда только восприятие и было, когда осознание запаздывало – и запоздало настолько, что теперь требуются раскопки. но только без этих слов-паразитов «было»!