Фрагмент Третьей части "Поэмы Столицы"

(Начало: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8)

вот и возвращайся теперь в гору, в лагерь!.. с таким грузом – хотя, по сути, налегке. надежды на Надежду развеяны ею. что ж, пройдусь по «набережной» тропинке, погляжу на развалины церкви на том берегу и на маленькое солнце над полем в сером каком-то, хоть и не облачном небе. это август, конечно – Август… металлическую группу одноимённую я на пластинке заимел года два назад. умные тексты, непростые рифы, только вот вокал скромнее «Арии», «Мастера» и «Шаха» с «Коррозией», стиля своего нет. антивоенное нечто, миролюбивое, и вот про себя, про имя-месяц – слишком поэтично для металла. говорят, концерт их был в Москве. говорили это в доме отдыха – в прошлом десятилетии, а кажется, что в прошлом веке уже. я был подростком, сейчас же – мужчина. если так меня назвала Надя, и на том спасибо – отверженный вырос в собственных глазах. побрился - и в тот же день назван мужчиной…

впрочем, что я брожу? будто что-то ищу – Надю в кустах… нет, надо возвращаться. Колесаныч уже тоже покинул свою лабораторию – и пора на ужин, я и не заметил, как серое небо стемнело с фиолетовым оттенком. без часов трудно – как первобытный человек или древний русич, древлянин, обитатель лесистых склонов у Москвы-реки, узнаю время по небу… быт лагеря способен вернуть к жизни неудачника: нельзя пропустить ужин.

след Нади простыл, думаю, под лиственной лестницей могу и я взбежать к лагерю. только вот напьюсь из родника – возникла жажда ниоткуда. точнее – после жирного обеда и тощих эмоций. кто-то копал у родника, до песка докопался. вот же нечего делать… но вода из трубы серебряного цвета по-прежнему льётся приятная. железИнка её бодрит.

почему зависть к чужому счастью, усугублённому сексуальными деяниями – всегда настигает меня летом у реки? вот Надя зачем-то рассказала про своего будущего мужа – а у меня перед глазами стоял мальчик-мажор из Сатино, где мы позапрошлым летом проходили практику, на базе геофака МГУ. был там Марат некий – уже второкурсник, отучившийся самый трудный, первый год. счастливый сын какого-то среднеазиатского первого секретаря КПСС или чуть ли не министра тамошних ресурсов. папа захотел сына пустить по своим стопам от самого порога МГУ – и ему были открыты все двери, так говорил мне Дэн Соломатин, мой «неразлей» по школе Юного географа. с ним начинали пиво пробовать, покуривали весело и радостно вглядывались в общее будущее эмгэушное с двадцать первого этажа главного здания, из-под лестницы, из курилки. Дэн от отца и приёмной матери, на геофаке работающих, знал, как провели через все экзамены этого мажора. а был он невысок ростом, с большими и лишь слегка монголоидными глазами (наверное, мама русская), длинноволос в меру – это называется «шапка волос», как у Битлов, только запущенная. на Марате она выглядела органично и мажорно – мол, нам и так ходить можно…

чем себя успокоить, как не воспоминаниями о похожих прежних ситуациях – когда, не взятый ещё во взрослые отношения, глядишь голодным псом на чужие успехи? в Сатино тоже был навесной мост, только тянулся он над болотистой речкой, по сравнению со здешней Москвой - и мелкой, и узкой. так Марат-среднеазиат, ухаживая за своей пассией-москвичкой, запросто на руках свесился с этого моста и уверенно реял над неприятной ряской, над болотом, фактически. посередь моста разыгрывался роман, а мы со своего берега были невольными свидетелями – впрочем, без зрителей такой номер меньше бы впечатлил и пассию. ведь то, что ей доказывал Марат, обретало многоглазую значимость.

носил он какую-то огромную, с отрезанными рукавами, белую майку, расписанную вручную друзьями – чем-то, в общем, дружественным, весёлым, пацификами и сердечками. весь был душа компании – но в данном случае его интересовала только одна однокурсница, тоже брюнетка, чуть повыше него и с модельными данными, как стали говорить в последнее время. кочевник завоёвывал московскую интеллигентку – для чего за год учёбы стал вполне неотличим от хиппи. но сохранил мускулистость рук и хваткость кривоватых ног наездника. он потом и ногами зацепился за металлические тросы моста, повисев и так для окончательного покорения студентки. да: ноги он наряжал куда хипповее туловища. таких джинсов я ни до, ни после не видел – то-то сказался тоталитаризм и «железный занавес». обычные (хотя всё ещё и редкие в студенческом обиходе) тёмно-синие джинсы в общаге МГУ умудрились расплести так, что от бёдер до пят шла одна бахрома – сохраняющая форму джинсов, что удивительно. длинноволосый, великомайкий, Марат выглядел уникально в Сатино и слыл плейбоем – хотя, слово сие мало кому стало родным пока и понятным.

мы с Дэном мечтали подружиться с Маратом, как армейское салаги мечтают заручиться крепкой дружбой деда, готовящегося к дембелю, чтоб получить хотя бы устное наследство и протекции. но немногословный, глазами всегда грустный и строгий, Марат ограничивался только тем, что здоровался лично с Дэном, помня его по присутствию в кафедральных помещениях геофака, то есть узнавая своего-блатного. и в это же самое лето, в асбестовостенном домике, где обитал наш второй пока курс юнг – мы слушали «Наутилус» чей-то на кассетнике перед сном, весь альбом с «детьми любви», и про мальчиков-мажоров тоже слушали ДДТ, и про Помидорова… а Марат уже на влажных болотистых кочках целовался с москвичкой, как в Централ парке на пикнике Экс Роуз свою Донт Юкрай – мажор-кочевник будто в фильме снимался. была в этом нужная нам для ускорения собственного взросления демонстративность, актуальная… я-то со своей Юлей Валовой расстался именно там – недошедшие до раздевания отношения лопнули как мыльный пузырик на Киевском вокзале, по пути в Сатино. а ведь тоже целовались, пьяня друг друга… Юля боялась открыть мне своё маленькое тельце - хоть и упитанное, но словно ещё недоросшее до близости, не обретшее окончательность женских форм.

в конце практики Марат обрился наголо – его роман развивался серьёзно, красиво, публично, так что пожертвовать волосами, наверное, было чем-то сродни вскрытию вен… а вот я сейчас что предпринял, чтобы разубедить Надю покидать родину? ведь мог бы, чёрт меня побери, мог бы повторить повисание Марата – но над Москвой-рекой! на один подъём-переворот меня хватило б… только вот до моста мы не дотянули – мостом нашей любви он не стал.

миновав подъёмную аллею, я прошёл и Петин корпус, и Надин, и в наше логово хмурое вхожу – удивительно! – с надеждой и облегчением. ничего и никого я не потерял – так, нагулял аппетит с кем-то у реки… Колесаныч встречает улыбкой, исполненной ехидства, и заботы немного таящей, отеческой:

- Ну, загулял Димулька! В столовую не иди, я тебе сюда принёс солянку и шницель – всё, что мог.

- Да достаточно, не сильно хочется, спасибо тебе…

- Чайку я сейчас сооружу, не брезгуй, перекуси. Вот хлеб. Да: тебя Юля просила зайти. Знаешь её комнату? Триста двенадцатая, там же, где твой друг живёт.

- Сбегаю, но давай по чаю сперва.

- Ммошенники! Обманули тётю Крротю!.. Всё не привыкну к тебе бритому… но тебе идёт.

восклицанием про тётю Кротю Колесаныч выражает свои радостные эмоции всегда – это часть его уникального театрального лексикона. была в молодости тётя Котя (уменьшительное от польского имени) в том самом женском батальоне, кстати, который защищал Керенского в Зимнем - и опровергала, в частности, сказки о насильниках-матросах. из Зимнего они мирно ушли... на самом деле, как я узнал, сопоставляя семейные рассказы – у риторического восклицания, которое качаловским прононсом Колесаныч делает уж и вовсе комичным, была реальная подоплёка. тётя Котя, полячка, жена бабушкиного и тёти Оли брата Сергея, художника, запечатлевшего её на портрете для нас, потомков – оставила наследство сестре Колесаныча, которая за ней ухаживала. хотя, ранее наследство было распределено по всем родственникам, о чём они были поставлены в известность, - накануне смерти, она завещание уничтожила, так рассказала опекунша. она же забрала утром после скорой кончины тёти Коти все её драгоценности, что стало поводом для осуждения со стороны родни. поговаривали, что отравили… вот откуда непонятно громкая обвиняющая интонация, привычная мне с детства и по весёлому бессмысленная, сливающаяся с похожим же носовым завыванием в такие секунды полного жизни Колесаныча: «Пойдёмм, Базилио, нам не верят!».

в детстве, пока я ещё видел мало взрослых лиц, а фотография Высоцкого попадалась часто на глаза – он ведь умер, когда мне было пять лет, и разговоры, приглушённую растерянность я помню, - мне казалось, что Колесаныч с ним одного типажа. прямой с почти незаметным «боксёрским» прогибом нос, глубоко сидящие под надбровными дугами глаза – только у Колесаныча вся эта композиция вытянута и щёки почти впалые, а Высоцкий желваками играет и кажется от этого скуластым. конечно, ничего в поведении дяди моего не напоминало Владимира, нашего невидимого соседа по Каретным, однако раз впечатлившись их сходством, я как бы всё их поколение воспринимал с помощью этого «стерео» - ведь одна и та же дворовая тематика в разном изложении разных голосов. Колесаныч – мастер застольно-устного жанра, не песенного, с удовольствием углубляющийся в дебри пятидесятых. выше Высоцкого более, чем на голову, но с таким же взглядом исподлобья, и лежавший в том же самом отделении в «странноприимном доме» у врача Маргулиса (только у поэта была печень в малом тазу, а у дяди жуткая мания преследования) – странный дядя мой всегда был моим гидом по прошлому, а сейчас вот даже в будущее подсказывает ходы. медленно пьём горячий индийский чай, и Колесаныч, смачно прихлюпывая, излагает планы свои экскурсионные:

- Завтра пойдём, я тебя при утреннем свете сфотографирую на красивейшем месте, а потом можно к Кольке Воробьёву заглянуть.

- Который в Лёвшинском с вами жил?

- Вот именно, Димулька, всё помнишь, молодец. У него дача на той стороне, за железной дорогой.

приятно и вовремя хвалит дядя – будучи отвергнутым любой, пусть и не самой прекрасной, и кривоватонОгой женщиной, ощущаешь себя, оказывается, той самой кошкой, точнее котом-неудачником, которому любое доброе слово приятно. хорошо, что тут есть родной человек – родственник. он, как семейная книга… а она успокаивает.

я - часть громадного, векового целого! я новая запись в этой книге, начавшаяся не так давно для Колесаныча, и он свидетель моего взросления - спокойный, добрый, вот только как-то не по-дворянски хлюпающий чаем…

- А переезд в корпус с душем когда осуществим?

- Не спеши, а то успеешь, как говорят индийские йоги. Можно завтра вечером перетащиться, если тут тебе уж так надоело, я-то привык… Ну, коль допил - шагай к Юле, а то уж поздно будет, неудобно. Впрочем, может, для этого и звала?

ехидство с лёгкой завистью – тоже сейчас уместно и возвращает силы, хотя Юля не в моём возрасте и не в моём вкусе. впрочем, приятнее сейчас думать хорошо о всех женщинах рядом с собой. в конце концов, даже правильнее проводить инициацию опытной стороне, и тут уж не до вкусов…

вечер летний, деликатный и медлительный, уже заставил зажечь лагерные фонари, но позволяет видеть апельсиновый закат и тёмным частоколом лесной горизонт как раз там, за футбольным полем, куда нам предстоит переехать вскоре. в Петином корпусе тепло, светло и сухо – и это ощутимо, поскольку в моих джинсовых самодельных шортах коленки всё-таки от вечерней влаги мёрзнут: август… то ли после чая дядиного, то ли просто от душевной, скорее, усталости, я взбегаю по лестнице не так быстро, как вместе с Петей. а тут как раз и он навстречу с зубной щёткой и «вафельным» белым, как его мелкие зубы, лагерным полотенцем.

- Какими судьбами, Димон? За кассетой?

- Нет, Юля вызвала.

- Как ты популярен, нарасхват, однако! А я вот мыться. Ладно, до новых встреч в эфире!

Петя весело пошаркал во вьетнамках в душевую другой части корпуса, а я дохожу до последней у торца, глядящего в нашу с дядей сторону, двери. в боковом «пожарном» окне вечер виден подробнее, отсюда даже церковь местная видна – в её куполе странно играет закат, точно на телеэкране, кубиками какими-то, розовые оттенки лесенкой переливаются в вишнёвые. наверное, зрение моё нервно устало… стучу четыре раза убыстряясь и слышу высокий голос невысокой, приземистой Юли:

- Открыто! Дима?

- Да, явился по вашему приказанию, как говорится…

- Да уж, прямо по приказанию. Садись, будем чай пить.

- А я только что…

- Нет, у меня особый чай, с душицей, ты такого точно не пил, садись-садись!

улыбчивая Юля обитает в совсем маленькой комнатке – видимо, это бывшая вожатская, рассчитанная на одного ночного дежурного. как в этой дежурке ни садись – оказываешься напротив собеседника. у неё, как у нас с Колесанычем, кипятильник – а чай уже заваривается долго. наливает мне Юля с улыбкой Макаревича свой навар в гранёный стакан – горячо, так, что я ставлю сразу на табурет свой, меж коленями, там тепло нужнее, её уличная сырость помнится…

Юля очень похожа на Макаревича, когда улыбается (маленькие зубки при мощной десне) – этакая женская версия вокалиста для нового клипа «Машины Времени», только волосы у неё темнее значительно, мелковолнистые такие, типично иудейские. вот она замечает, что её полненькие коленки слишком близко к моим коленям и рукам, и натягивает на них свой серый халатик в мелкий синий цветочек – тут она как дома, и, видимо, не первый год… на кровати, которая почти всю комнату занимает – две книги, стихи Цоя в светлой обложке и Талькова – в чёрной.

- Хотела с тобой поговорить, наконец, обо всём, пообщаться. Ты, говорят, рок-музыкой увлекаешься?

- Даже группа своя, школьная.

- Ну, если школьная, то фигня, несерьёзно. Или нет?

- Вокалист наш в Израиль уехал, но мы продолжаем…

- Продолжайте-продолжайте! А он, может, там ещё лучше споёт.

- Что-то пока не слышно, зато гитару сразу купил, «Ямаху», как Фендер…

- Ну, это я не разбираюсь… Хотя, Тальков, кажется, с такой пел?

- Да, и он тоже – стратокастер, белый, если мы про одно фото говорим… Только у Шурика нашего Щиголя чёрная дека.

- Ой, это уж точно я не знаю!.. Я больше к словам, к стихам там прислушиваюсь.

Юля смущённо смеётся – вот тоже поколенческий барьер. она точно поработала не один год тут вожатой, ходила в пионерском галстуке каждый день – рабочая одежда. жила, может, здесь же. а теперь – Тальков да Цой вместо значка комсомольского и галстука пионерского.

- Ты к Цою как относишься, Дим?

- Фанатом никогда не был, я вообще соврок - не очень. Но песню про странный стук люблю, там рифф тяжёленький.

- Опять непонятно говоришь, ну да ладно: стихи Цоя тебе как?

- Задумчивый малый, мрачный, мы в Старом Осколе даже устроили вечер его песен, когда узнали, что разбился, летом в девяностом - школой юного географа его помянули, самогоном…

- Да, он великий был среди прочих – вот, послушай, прямо с первых строк берёт за живое: «Тот, кто в пятнадцать лет убежал из дома, вряд ли поймёт того, кто учился в спецшколе…»

ага, значит, я приглашён на вечер поэзии! Юля читает вдохновенно и как-то назидательно даже – зачем только я ей понадобился? вроде никаких волн с её стороны помимо поэтических не ощущаю. чаю отпиваю много густого и уже остывающего – травы-мурАвы… за окном, за спиной читающей Юли, ещё видны деревья в сумерках, хотя электрический внутренний свет почти глушит внешние виды, «жёлтый свет фонаря в ночи освещает мой сумрачный день» - читаю я контрапунктом про себя слова Минлоса, спетые весело Щиголём год назад… а Юля тут же читает что-то ещё, не из песен, а именно из стихов Цоя. где она эту книжку взяла? хотя, на Арбате и Калининском найти можно.

Юля просто заполнила опустевшее идеологическое пространство Цоем – не механически, а творчески-вторчески, но при её темпераменте очень нужно восторгаться и руководствоваться. кто был в её умственной библиотеке под волнистыми кудрями до Цоя? Симонов, Маяковский, Багрицкий? синие глаза Юли часто перебегают со страниц на меня, иногда проверяя пристойность собственных коленок. да и я впервые, может быть, так спокойно и вдумчиво слушаю тексты «Кино» без музыки. они хуже звучат и суше, но кое-что становится понятнее. это тексты нашего времени, вполне школьные по настроению: я ведь тоже мечтал убежать из дома в случае какой-либо экзаменационной неудачи, подыскал место в козырьке на Калининском для ночлега, во дворе первого дома-книги, за углом подворотни меж табачным и обувным ларьками.

Юля уже угощает столовским печеньем с картонным и мешочным привкусом, излагая планы лагеря, планы свои и вообще планы мира в её понимании. на этот раз она свободнее садится, наделив меня новым стаканом чая и печеньем, на свою кровать – забыв про коленки. они полны и неаппетитны. есть особая такая белокожесть, еврейская - незагорающая, но легко розовеющая, сдобная, одним словом…

- Мне кажется, Цой – это воплощение Христа нашего времени, ведь его стихи как новые заповеди…

- Не думал об этом.

- А ты послушай… Вот же, группа крови – это, говорят, хоть и в войсках эсэс было правило татуировки наносить чтоб переливание крови делать точное, но кровь – это же символ, это сгусток информации земной, всех поколений, это послание, и это кровь Христа, в конечном итоге!

как-то не ладятся её коленки у меня с этими открытиями, ну да ладно – я всегда собеседник деликатный, киваю, задумываюсь… но когда Юля просит спеть что-либо своё или «Гражданки» – гитара-то её тут – отказываюсь. не то настроение. да и как конкурировать с новыми заповедями?

- В общем, Дим, нам предстоят тут два мероприятия, совершенно разные, но потребуется твоя творческая помощь дважды.

- Всегда готов.

- Завтра мы проводим освящение родника – ну, знаешь, внизу спуска к Москве-реке, из серебряной трубы течёт. Там батюшка здешний будет, небольшой хор – если хочешь, приходи и подпевай, дядя твой будет точно.

- А что подпевать?

- Сейчас покажу… Ну, там мы с батюшкой поём долго, это ты не поймёшь, а потом хором. Ты, главное, запомни: «Кире Элейсон».

- Прям как «Кинг Кримзон»… Запомню, но вот спою ли?..

- Ты поймёшь, когда подхватывать, там повторяется - у тебя же слух и память хорошие.

как у неё уживается на подоконнике Цой и эти псалтири? и платочек с коленочками её  упитанными?.. ну да ладно, я гость – кстати, засидевшийся. до сих пор не пойму – может, Юля ждёт, пока корпус закроют изнутри в одиннадцать и мне тогда придётся у неё заночевать? и вечер духовной поэзии – повод для лагерного секса?.. глаза её с иудейскими заострёнными ближневосточно краями век, горят неопределённым каким-то азартом.

- А ещё нас ждёт праздник Нептуна! Доводилось участвовать?

- Да, на Селигере, не раз…

- Обалденно! Я же знала, что именно ты нам поможешь. У нас никакой программы толком нет – есть бассейн, который давно не наполняли, но ради этого случая нальют, и все туда, в конце концов, попадают. Но до этого надо спеть – ты сможешь на гитаре подыграть?

- Смотря что… Саккомпанирую!

- Я в тебе не сомневалась после похода! Завтра зайди к старшей вожатой… ой, ну, ты понял к кому, после обеда, прямо в их корпус, он рядом с вашим, как раз по пути из столовой… Ладно, беги, а то наш-то корпус запрут! Про завтра не забудь, у родника!

вот так несолоно чаю хлебавши, убираюсь восвояси. ночи теперь наступают раньше – вроде бы в знакомом лагере, и то стало так темно при фонарях, что страшновато, особенно у гаражей, где допоздна светятся окна, пьют там… но соседство во флигеле нашем с милицией (которая и пьянствует с шофернёй) – успокаивает.

Колесаныч лежит, читает Ошо, чем уже создаёт уют. в окне нашем отражается верхний, единственный свет. глядит на меня дядя задумчиво и иронично в очки, от прищура переходя медленно, как бы соображая что-то к улыбке, и привычную ему тишину комнаты нарушая хрипловатым с непривычки голосом:

- Аа-хх, гхм, это ты… Я уж не ждал, думал у вас на всю ночь беседа…

- Интересно поговорили, много наметили. Но давай-ка спать, слишком много сегодня было разговоров.

- Да ложись, конечно, милый мой, кто ж против… А я почитаю – всё равно бессонница сначала.

знаю я его бессонницу: как храпанёт уже после того, как я засну, и потом «глуши» его кедами об пол…

сон пришёл постепенно, словно я сознательно отплывал от храпящего всего нашего флигеля, почему-то грохот его перешёл в автомобильный, гаражный, зачем-то гоняли вхолостую мотор лагерного автобуса. и я всё грёб в сторону Тебя-реки, но грёб по болоту, по лесу, под горку – что облегчало движение, головой словно бы нырял, но выныривал не в зелёной, а всё светлеющей воде. и оказался в конце концов в очень узком русле, а себя увидел словно с другого берега. так и есть – увлекшись нырянием, я переплыл Москву-реку. сухое тут место, на плитах, можно просохнуть, подумал я, но ведь придётся переплыть снова – тут действительно дом отдыха, не лагерь уже. и вокруг бетонные кварталы новостроек, и другой дороги нет назад, кроме как плыть по стоячей воде. почему-то пройти по окантовке водоёма нельзя, мост только проезжий, и не навесной. и глупо шлёпать босиком рядом с самосвалами. по дну идти опасно – район промышленный, можно пораниться, поэтому даже на мелком месте приходится плыть. теперь там, откуда я плыл с горки – нет ни леса, ни лагеря, там тоже сухо и бетонно, и там дальше будет прорванный забор дома отдыха, куда мне надо до темноты успеть пролезть. и нет одежды, как назло, я забыл, на каком берегу её оставил – поэтому вода хотя бы закрывает, защищает наготу, не привяжется милиция. плыть тяжело, но, наконец, я оглядываюсь и вижу противоположный бетонный берег, сам ступая осторожно на асфальт. пытаюсь запомнить, словно снимаю в кино этот район, там дом культуры стоит в центре, напротив спуска в воду, окаймлённый жилыми домами, и ни души. это не Ты, Столица… только бы не заметили – путь похож на путь в лагерь, но тут нет горки, надо идти по улице вправо, и всё же есть прохожие, однако из-за сумерек они внимания не обращают на меня – ладно бы просто голый, я же ещё и худой до неприличия. как теперь найти-то впотьмах нужный дом отдыха? там они идут в ряд – и не поймёшь куда прошмыгнёшь в дыру заборную, за сетку-рабицу. по-моему, я опоздал – мне навстречу идут девушки, а я гол, как сокОл. они с пляжа идут – там, за рабицей, море, поэтому, может, быть, я бы сошёл за пляжного, но они-то в купальниках и я, как на зло, не могу скрыть указатель своего возбуждения…

понимаю, что самое время повернуть назад, а они ещё и смеются мне вслед, выкрикивая: «Эй, директор водокачки! Стой, директор водокачки!». понимаю, что одно моё спасение – Ты-река, ведь если я не в Москве, единственная нить, связующая с Тобой – это вода, и надо ориентироваться на течение. оно приведёт в центр, в конце концов, я знаю точно, что домА отдыха и этот район новостроек выше по течению. добегаю сократившейся дорожкой до места выныривания. ныряю, наконец, с разбегу. Тут надо пронырнуть в узком месте речки меж ржавыми щитами, и даже пройти пешком снова, чтобы потом снова плыть. почему-то гребу руками запросто, без усилий, брассом на спине, развивая головой вперёд почти корабельную скорость – будто на байдарке разогнался. и теперь указатель возбуждения выглядит как мачта яхты. мне удобно приподнятой головой разглядывать уплывающие индустриальные кирпичные громады, и видны даже их склады, всё устройство территорий терракотового цвета. заводские кирпичные трубы, металлолом, многолетние накопления невидимых с берега фабричных закромов, жилые здания при заводах.

в этом районе я точно не был – и река-то словно улица. я вплыл в зиму каким-то образом, однако холодная вода не вызывает желания вылезти. улица эта – будто деревенская, широкая, и проплыть-то по ней можно только когда снег лежит, но лёд ещё не схватился. понимаю, что улица – это только приток Тебя-реки, и поворачиваю своё корабельное движение так, чтобы увидеть, как впадает мой приток. удивительно фронтально, с центральной облицовкой набережных предстаёт Манежная площадь – так, словно Кремля и нет, вместо Кремля – Ты-река, широка! можно разобрать МГУ и другие жёлтые здания вплоть до улицы Горького, стоящие рядком на берегу, точно деревенские избы на улице, которую мы проходили в походе…

но самое главное – лёд. какой-то он ржавый. вижу, как всё вплоть до набережной загорожено для меня этим льдом цвета руды – я или порежусь, или вынужден буду вылезти на лёд, а голым это делать в центре Столицы не пристало. моё движение и время в этот момент очень замедлились – и я наблюдаю лёжа уже в Тебе-реке, но не переплывая к набережной от своего притока, как спешат сутулые троллейбусы, как приходят госслужащие в жёлтые здания с колоннами, проходят, наверное, времена года. и самое главное – ощущаю дыханием свежесть снега, придающую торжественность растянутому мигу. а лёд, который заполонил всё пространство вплоть до Манежной, местами подтаял – и прекрасно отражает небо с облаками, лучше тёмной воды отражает своей наснЕженной белой основой. ржавые листья железа, тоже принесённые течением сюда из индустриального устья, откуда я плыл, - вмёрзли в лёд и сами по себе кажутся знамением времени, их шевелит ветер, навевающий уже весну. на некоторых железяках выбиты выпукло номера квартир – это унесённые течением деревенские почтовые ящики, их люки стучат, будто клювами, от ветра.

всё это наблюдая я проплываю центр и вылезаю на правую по течению тёплую набережную у незнакомого длинного здания – целиком сделанного из зелёного стекла. мне тут надо заглянуть в однокомнатную ячейку, оставленную для переговоров – дом так устроен, что вход в каждую его квартиру есть прямо с улицы, по стеклянным же, зелёным (точно ледяным) блокам можно подняться. но там стоит многосемейный гомон новосёлов и уже довольно жарко, а у меня мало времени – тут я оглядываюсь с возвышения стеклянного на центр и вижу там очень красивые белые здания, словно колокольню Ивана Великого сделали небоскрёбом, и блеск купола его – не золотой, а голубой, настолько в обновлённом виде он отражает небо и белые летние облака в нём. понимаю, что обретённая в воде лёгкость позволит мне сейчас при тёплых дуновениях ветра подлететь к вершине колокольни и, наконец, прочитать кольцевое послание золотых букв – смело ступаю со стеклянного блока, и пытаюсь парусом рук улавливать ветер, он сперва тащит почти по воде (как раз в том месте Тебя-реки, где Отводной канал впадает в районе Павелецкой – впадает именно так,  и под тем углом, как я видел Манежную), но над мостами поднимает, и уже выше шпиля высотки на Котельнической несёт к Кремлю, который на месте, но почему-то прячется в сером облаке, а оно тянется от гостиницы «Украина» - прямо оттуда же, откуда я плыл, это заводы так чадят, наверное…

понимаю, что только поцеловав в правую кормящую грудь женщину-статую, держащую щит-герб на высотке, я выпрошу себе встречу в Столице со своей единственной девочкой. но ветер не даёт задержаться, у стен он дует сильнее, вздымает: даже максимально опрокинувшись вниз головой, словно для ныряния ласточкой, я только рукой едва коснулся центрального пробора волнистых волос огромной металлической советской женщины, склонившей голову по доброму навстречу Замоскворечью. средневековое, древнее что-то есть в этой паре, но и что-то сильное, новейшее, стальное. сильный ветер так уложил складками античную одежду-тунику научной сотрудницы, что маленькие груди и пупок явственно выступили под тканью. но дотянуться до груди, которая больше и которую облегающие складки почти обнажили – никак не могу, южный ветер уносит. а сосок-то остро-выпуклый - размером с мою голову... мужчина с пятидесятническим зачёсом, в широком поясе монтажника-высотника кажется моложе женщины, научной сотрудницы и кормилицы всех поколений, включая наше, восьмидесятых. монтажник грустен, обижен на нас, ему уже тяжело держать и свиток левой рукой, и правой – гербовое послание строителей с серпом и молотом под маленькой звездой. продувающий меня к Кремлю ветер может сдуть этот щит на головы прохожим-потомкам, и тогда, наконец, освобождённый от обязанностей монтажник-высотник  приласкает столько десятилетий соблазнявшую его почти не скрытой наготой женщину…

и тут я, как и вплавь получалось, оглядываюсь на удивительное длинное здание из стекла, на этот Спичечный коробок (откуда название пришло?) из будущего – пытаясь его запомнить, но поток ветра, оттянув меня от высотки, слабеет. и я приземляюсь на лёд у Зарядья, который лишь немного в потеплевшей с юга воде проплыл мимо Кремля. снизу Кремль виднее, но свинцово-бурое облако скрывает рубиновые звёзды, там сонное царство, слышен пьяный храп. согретый тёплым потоком воздуха, я пятками примерзаю ко льду – ситуация почти безвыходная, надо пробивать лёд, чтобы снова оказаться в воде, и уж подныривать под льдины – только такой способ передвижения мне, подводный, теперь доступен… бью уже ободранной до крови пяткой лёд, он мягко поддаётся, но не ломается, но его необходимо прорвать, пока не я замерз. бью снова, и из-под белого выступает грязно-бурая вода, в которую нырять не хочется.

да, Колесаныч захрапел, надо бросить чёрную кЕдину… хотя, светло уже, будить надо окончательно и голосом уже. сколько там времени на моих чёрных часиках «Слава» (их вернули после квартирной кражи с другим, резиновым ремешком)? времени только восемь, а светло вполне, чтоб вставать – и спать не хочется. завтрак закончится в девять. на подоконнике – вода. неужто дядя ночью кипятильник включал? или это дождь?

- Колесан Колесаныч! Как бы завтрак не проспать…

- А?.. А, Димулька… Что-то я крепко уснул.

- Да уж я понял. А откуда вода под окном?

- Вода? Это дождь ночью шёл, в окно налило, я закрыл потом. И мышь ещё шурудила у тебя в головах – я даж удивился, как ты не просыпаешься, тоже крепко спал, значит.    

действительно – павшие на пол пряники обгрызены со всех сторон. видно, что мышь долго гложила свою добычу, так и не съев ни одного пряника целиком. пряники ведут в направлении шкафа – видимо, она из страха всё время подтаскивала их поближе к месту бегства. Колесаныч, зевая во весь местами беззубый рот, включает свою извечно успокоительную рассудительность:

- А, не жалей, Димулька, пряников – они уже зачерствели.

Колесаныч вообще живёт у себя в Матвеевском в мире со всеми домашними паразитами: и с тараканами, и с мышами. сожительство их настолько длительно, что однажды в коробке с неисчислимым барахлом Колесаныча мышь вывела своё потомство, и только тогда дядя спохватился, и выбросил коробку в окно. правда, потом побежал на улицу – смотреть, все ли мышата остались живы, но мамаша их успела утащить – сама явно не пострадав нисколько. шестой этаж, внизу деревья, мягкая весенняя земля…

- Колесан Колесаныч, может, тебе не ходить? Я сюда принесу тебе завтрак, в постель, так сказать…

- Э-ээ, брат, тебе могут не дать. Ассистент тут не звание. Ладно, пошли завтракать, как раз наше время – к шапочному разбору…

смешной у меня дядя – даже в таком месте он видит некую табель о рангах, живёт по каким-то загадочным канонам, хотя, житейская мудрость в этом есть его собственная. та самая, которая незнакомых людей заставляет его уважать, пока близко не познакомятся…

после завтрака с очень актуальной и аппетитной рисовой запеканкой под сладким вишнёвым киселём – идём на пленер. на высокий склон у поворота Тебя-реки, в сосняк. дядя хочет сфотографировать хотя бы меня в понравившихся ему обнажённых корнях. конечно, видел он там очередную полуобнажённую Лолиточку на закате, дочурку, выражаясь его сленгом… но Стрекозу туда сажать рано, а мне сделать приятное – это по-родственному. на рассвете, свежевыбритого, первый раз отверженного…

- Давай, Димулька, вплетись - постарайся максимально смешаться руками с корнями.

- Что-то не очень получается, широковато тут.

- Ладно, просто думай о чём-то своём и стой, как удобно.

никем, кроме как Джимми Моррисоном (именно так – уменьшительно назвал потом это фото Андрюха Некрасов, осенью) я себя представить не мог, сняв майку и стараясь осознать свои джинсовые шорты как одежду весьма сексуальную. соломинку сунул в губы при втором щелчке – художественное фото дяди состоялось.

- Ну, Димулька, молодец, есенинское что-то получится, наверное, сами завтра отпечатаем…

Продолжение Поэмы следует. Всегда