Итак, Жюри литературной премии Левого Фронта имени Демьяна Бедного представляет первейшего на данный момент претендента на премию в номинации "проза". Это ленинградский писатель, бывший член РКСМ(б) Борис Борисов. Его рассказы легко найти в Сети по псевдониму.

На данный момент такого органического слияния реализма и левой марксистской рефлексии в прозе, присланной на конкурс, мы не обнаружили нигде. Особое внимание следует обратить на диалог автора с украинскими националистами и выводы из него - во второй части предлагаемой ниже зарисовки. В грядущие выходные будут объявлены окончательные результаты - победители во всех номинациях, а пока - читаем...  

I. Про героев и утраченные знания

И мои герои оживают на футболке ГРАЖДАНСКОЙ ОБОРОНЫ... Смотрят в мир  как сквозь вечность, лики посеребрены, они улыбаются навстречу первому за несколько дней Солнцу... Глядят в мир прищуренными, слегка черствыми глазами, точно из амбразуры, словно из-за колючей проволоки, будто бы из глубокого бетонного дота на вражеский, бездушный танк! 

Свет гуляет меж деревьев, нежно лаская твердую кору. Могучая звезда заливает небосвод. Кое-где к небу подвешены громоздкие облака, они полны своим серым величием, хмуро озираются на устланную светом землю. Соединение великого и малого...

Черно-белое дерево. Сады под Киевом, полные белого великолепия цветущих яблонь, вишен и абрикосов, сирени. Теплый воздух. Шершавый гравий под ногами у железнодорожного полотна. Могучее утро, выползающее из-за горизонта.

Свежая, сочная листва шумит на ленивом весеннем ветру. Птицы тоже шумят, обогащая своим присутствием мир.  Леса дышат - легкими планеты...  Таинственный свет  в самой чаще пустынного, одинокого покинутой весной леса. Колючий виноград расцвел на окне. Удалой ветер беспокоит его юные побеги, оставляя  в покое старые, крючковатые ветви.

Небесный ветер. Нервный дождь над миром. Подкрадывается догадка о том, что неизбежно должно произойти, неслыханно и повсеместно случиться.  Внутренняя пустота духа истошно бьет в черный тревожный набат, призывая ПОСЛЕДНЕЕ ЖИВОЕ в борьбу!

Хватаю руками духовные ресурсы, пытаюсь понять их как ценность, чтобы порадоваться приобретенному за эти пока еще немногочисленные годы. Но все падает, крошится из рук, рушится, несется в черный низ, напоминающий торжественный вселенский обелиск, выброшенный на обочину. Мертвые знания надуваются огромными шальными пузырями, меняя стремительно свой цвет, возносятся в пространство нависшего неба и оглушительно рвутся подобно сердобольным ручным гранатам. Величайшее эхо разносит осколки взрыва в будущее!

Я в ужасе оборачиваюсь чтобы понять: что еще осталось, какие же знания еще мне подвластны в моей голове, что же еще не утрачено? Кругом невыносимо смердит, по сути знаний нет - лишь то тут, то там топорщатся немые разрушенные холмики прочитанных когда-то книг. Они жалко шелестят черными страницами, полными белых букв, открывшиеся настежь - такие немые, такие беззащитные, как кровь...

Хожу, ожесточенно раскрывая глаза, всматриваюсь внутрь сущего. Кругом темно, тексты туманны, неразборчивы, необъяснимы. В ужасе отворачиваюсь от них, начинается дождь.  Он машинально мнет хрустящие страницы, ломает их и отбрасывает прочь. Книги медленно взлетают в воздух, сбиваясь в большую шумную стаю. Сделав круг над моей распахнутой головой полной воды, они с  ревом улетают к краю небозема, уныло крича мне   на прощанье ленты бессвязных бесполезных слов. Вода тихо шуршит внутри черепа,  создавая слабую волну и тотчас разбивая ее о костяные стенки.

Что-то старое, замшелое, первобытное сидит в глубоких потаенных подземельях головы, чадит одиноким красным факелом мне в глаза изнутри, больно обжигая ресницы. Ресницы набрякли дождем, зрачки запотели туманом. Кругом наросты из  бурых водорослей. В воде стоит невнятный гул, он то усиливается, то ослабевает, постепенно приготавливаясь к гибели. Чутко слушаю бурление воды, ловя дальние нечеткие ритмы, стуки, шумы, скрипы и шуршания. Подсчитываю их, вдумываюсь в них.

Остаюсь наедине с собой на гладкой от воды черной площадке.  Ветер уносит волосы, красные буквы с груди крошатся и падают к ногам, лежат там нечитаемыми потухшими шеренгами. Медленно, но верно начинаю понимать, что остался совсем без знаний, что я отныне ничего не знаю...

II.  Живой национализм и я

На бронзовом черном постаменте стоит Тарас Шевченко. Грязные сапоги, чистые глаза, застывшее уверенное движение. А рядом множество зеленых скамеек. Они сплошь усеяны отдыхающими людьми.  Вижу свободную, - быстро спешу к ней присесть и временно отдохнуть в зеленой массе цветущих вишен. Деревья склонились единым, неразборчивым лесом над головой и затихли. На скамейке лежат чьи-то беспорядочно разбросанные вещи, красная рваная сумка, несколько надломанных гвоздик, грязные полиэтиленовые пакеты.

Подходят два парня. Черные массивные ботинки на ногах обоих, зеленые защитные штаны, у одного светлая кепка у другого все руки в рунических черных наколках национального самосознания.  Синий солнцеворот горит на плече высокого парня.  Встали и поглядывают то на меня, то по сторонам.

Тут высокий спрашивает: 

- Брат, тут не занято? Твои вещи?

Отрицательно мотаю головой и отодвигаюсь чуть в сторону. Парни уверенными движениями скидывают бесхозные вещи за скамейку, привычно усаживаются на нее и начинают о чем-то непринужденно говорить, коротая нерукотворное живое время. Неожиданно сзади возникает силуэт, женский, хрупкий, старый. Оборачиваюсь, сзади стоит женщина бомж, кожа на лице и руках красная, глаза синие, но не голубые. Лицо исчерчено глубокими трудными морщинами преждевременной старости. В глазах бессмысленность и слабость. Тут парни грубо гонят ее прочь, собирая воедино  великое множество бранных слов. «Убирайся, мразь!» - слышу я напоследок. Женщина с тоской в глазах, молча, скрупулезно собрав с земли вещи, растворяется в ландшафте счастливого, сытого города.

Лица парней нездорово красные, видно, что алкоголь сопровождает их жизнь уже довольно длительное время. Неожиданно мне позвонили друзья, я говорил с ними, пытаясь объяснить, где я нахожусь, куда же меня занесли неугомонные ноги.  Ребята на скамейке, тем временем, внимательно слушали мой неприхотливый разговор.  Я выключил трубку и убрал ее в карман. Повисла тишина. Парни молчали и смотрели на меня. Возникло какое-то напряжение. Оно нагло повисло в воздухе, не собираясь уходить или проваливаться под землю.

-  Ты из России? - спросил меня высокий.

- Да, из России, - прямо ответил я.

- Из какого города? Из Москвы?

- Нет, я из Ленинграда.

Парни заметно обрадовались, заулыбались, подвинулись ко мне поближе.

-  Как тебе Киев? Нравится? - спросил высокий с наколками.

- Да, хорошо тут у вас, свободно дышится, город древний, старинный. Красиво кругом, интересно!

Вдруг, неожиданно, прерывая наш разговор, подходит молодой парень в глубоких от резкости очках со значком Ким Ир Сена на полосатой длинной рубашке, что-то спрашивая по ходу дела. Мы дружно шлем его подальше, ребята хмуро смотрят на него, не веря в его настоящее существование.

-  А девушки наши как тебе? - ехидно с улыбкой спрашивает тот, что в кепке. Как бы в подтверждение своего вопроса взглядом показывает мне на мимо проходящую девушку, на невыносимо высоких ногах. Девушка и впрямь просто чудо, шагнувшее в мир с обложки модного глянцевого журнала. Ноги стройные, длинные, сочные. Длинные вдоль плеч волосы, высокая упругая грудь приличного размера, солнцезащитные очки на точеном загорелом носике. Я утвердительно киваю парню, не говоря ни слова. На моем лице играет улыбка, улыбка которую трудно понять как однозначную. Парень понимающе смотрит мне прямо в глаза. Мы сидим, улыбаемся, провожая взглядом девушку.

На улице разгорается жаркий киевский вечер. Тепло, устав за день, опускается вниз, ближе к земле, обволакивая киевлян. Жаркий воздух постепенно остывает, прячась в живых изгородях густых кустов и деревьев, что молчаливо скопились в парках и скверах.

-  А у вас тут как вообще жизнь? - спрашиваю их.

- Да, у нас тут жидовня засела, буржуины все позахватывали. У них сговор.

Я в ответ молчу, зная, что он скажет завтра.

- Мы все славяне, поэтому должны держаться  вместе против них. Я молча киваю, минуя подробности.

- Я работаю в строительной фирме, продолжал высокий, бригадиром, мы строим дом. Напротив дорогой автосалон "Бентли". Так за месяц они несколько машин продают, три или четыре.  А стоят они, будь здоров. Кто это все покупает? Рабочие из моей бригады, что ли?

Парень, с тоской натужно улыбается, но в глубине его красивых глаз гроза!

В парнях чувствуется сила, но не только. Некое приволье, но и определенная, добровольно принятая обреченность! Начинающаяся тяжесть насмарку прожитых лет...

Еще эта доброта и широкая радостная душа, исковерканная капиталистическим миром, в котором все движется не так, как они хотели бы. Поэтому  в них жестокость, собранность, честность! И смотрят они в мир слегка прищуренными, черствыми глазами, словно из надежной крепкой обороны, что спасает их постоянно от неминуемой духовной гибели. Сверху льется огромное солнце на их темную от преждевременного загара кожу, они морщат еще молодые крепкие лбы, с достоинством осматривая ближайшее к ним жизненное пространство.  Пытаясь быть хозяевами своей земли. Но это миф, они здесь давно не хозяева.

А этот мир неспокоен, в нем живут миллионы  причин, которых они не понимают. Миллиарды людей по-другому устроенных, и им это тоже  непонятно, туманно издалека. 

МЫСЛИ ПАРНЕЙ - ЭТО БУНТ ПРОСТОТЫ ПРОТИВ СЛОЖНОСТИ МИРА! Их убеждения это 12 римских глиняных табличек, их глаза - подслеповатые зеркала мира, у них вместо глубоких раздумий - кулак, ВМЕСТО ИКОНЫ - РАДУГА!

Их национализм это не нацизм пустотелого украинского интеллигента с блеском непрожеванного сала на губах вместо помады. У них это попытка реализовать свою любовь к погибающей в одиночку Отчизне, родной вселенской окраине. Это внезапное озарение ненависти, могучая вспышка гнева (родившая длительный, положительный заряд борьбы) к той части "тоже украинцев", что безжалостно, без слез в  своих сухих глазах, разоряют любимую родниковую, родную страну. Жид и буржуй - это близнецы братья в их простых бритых головах, полных рассудка.

Рассерженные чувства разбитой справедливости носят глубоко они в своих потаенных карманах, которые, крепко пришиты под сердцем. И никакой  чужой воле его не оторвать, не растерзать. Будет эта их сила долгой, а значит бессмертной...

Так и существуют они долгие годы напролет, лишь убеждаясь в своих простых символах веры, зверея день ото дня, от жовтого рассвета к  алому рассвету, от блакитного заката к багровому закату, ожесточаясь сверх всякой меры...

Поднимаюсь со скамейки, у ее каменной ножки  стоит три пустых бутылки из-под пива. Я тепло прощаюсь с ребятами, они мне улыбаются, жмут руку, желают победы ленинградскому "Зениту"!

III. Ночные панорамы, работающий завод и гроза

Огромные объемные панорамы открываются взору с высокого берега Днепра.  Горящий миллионом огней ночной мегаполис с двумя миллионами граждан. Убегающие за невидимый горизонт широкие транспортные магистрали, мосты, щедро разукрашенные живым электричеством, все горит, сверкает, переливаясь изумрудом меняющегося напряжения. В ночном воздухе спокойно дышат зеленые массы прибрежных лесов, волнуясь у воды. Низкая трава шелестит у ног, закованных в черные, начищенные ботинки.

Звезды рассыпаны мелким бисером в близком космосе, светят радостным огнем, подмигивая ночным гулякам. Звезды мигают своими крыльями, то увеличивая, то уменьшая силу света. Звездная карта объемна, одна звезда ближе, другая дальше. Совсем далекие тускло смотрят из-за плеч их более близких к Земле сородичей. Маленькие фигурки людей ползают внизу по великим мостам, взявшись за руки, машины носятся в разнородном металлическом потоке. Катера, буравя водное полотно, спешат под мостами в черные невидимые просторы. Белые дымки сигарет поднимаются в теплое небо, настигая его и пачкая, растворяясь там навсегда. Неизвестные люди стучат бутылками в темноте,  звенят смехом открытых ртов, дышат гарью задыхающихся костров.

Луна сияет наверху желтой громадой внимательного лица. Свет спутника оседает на головы прохожих, награждая их нимбом запоздалой святости. Отдаленные шумы тонут в черной беспокойной воде, не достигая другого берега. Здесь царит тишина позднего вечера...

Появляется первая роса. Мягко оседает она прозрачными струнами, накопленными небом за день. Металл покрывается разъедающей коварной пленкой. Деревья тяжелеют гроздьями листьев, начиная от тяжести скрипеть влажными волокнами. Птиц почти не слышно. Черные мрачные гнезда висят в высоте крон, на некоторых из них гнезд необъяснимо много, большие созвездия великих и малых птичьих жилищ. Провода висят напряженными сетями с бегущим в ночь током. Их держат непокорные, молчаливые столбы из недавно покрашенной стали.

Ритмы затихают, фабричные трубы испускают последний дым, остывая в небесной вышине. Стальные лестницы сверкают во мраке  сталью оттертой от  ржавчины арматуры, белеют бетонные стены окруженных городом предприятий.  Цеха засыпают, смотря друг на друга меж фабричных дорожек. По асфальтовым дорожкам бредут  последние на сегодня рабочие вечерних смен. Их ноги тяжелы, плечи сутулы, головы светлы завтрашними выходными днями. Им навстречу спешат редкие рабочие ночной смены. Непрерывное производство, 24 часа в сутки.

Заводские домны тлеют красными огоньками в темноте наползающего мрака.  Их горячие стены не знают ночной прохлады, глубокого счастливого сна, лишь непрерывное горение, постоянное производственное функционирование являются смыслом их жизни. Жидкая красивая сталь течет  по узким желобам в готовые отполированные формы.  Ее раскаленное лицо светит в цех, стараясь постичь собственное саморазвитие, возможные формы будущего существования.  В цеху гудит вентилятор, засасывая киевский, чистый воздух в легкие предприятия. Это цех крупногабаритного литья (КГЛ).

С неба  летят редкие кометы, не касаясь фабричных крыш. Их разноцветные хвосты висят в воздухе, рисуя причудливые символы механизированного труда. Окна горят красным огнем работающих топок. Давно умерший закат шепчет последние слова кронам вечнозеленых деревьев, завещая им долгую счастливую жизнь! Далекая кромка горизонта уже светит тонкой полоской завтрашнего восхода.

По улицам носятся опоздавшие троллейбусы, быстро ускользающие в невидимых скрытых парках, где они прячутся до утра, отдыхая под теплыми листьями спящих ив. Ивы что-то им шепчут, ускоряя сон, нежно гладят шелковыми листьями по их ржавым уставшим спинам. Влага быстро крадется вдоль стен высоких домов. Воздух тяжелеет, но от этого становится только чище, заливая легкие ночных граждан новой энергией.

Где-то далеко небо богато странными всполохами, белыми вспышками рвется оно у небозема. Где-то далеко идет гроза...

Идет медленно, не спеша, иногда останавливаясь в низком облачном  небе, оглядываясь на еще не задетые стихией пространства и протяженности. Черные глаза грозы смотрят вдаль, концентрируя внимание на далеких силуэтах ночных лесов. Непокорные высокие деревья мгновенно разбиваются острой отточенной молнией, загораются тревожными жаркими факелами, начиная одиноко чадить посреди густого зеленого леса. Бешено разгораясь, расплевываясь яркими жестокими искрами сухой лучины.  Искры сыплют истошно, большими снопами, точно из-под красного электрода трудолюбивого сварщика.

 Слабые деревянные великаны валятся толстыми телами, уродуя и коверкая ландшафт. Более сильные, наперекор колючим слепым молниям, стоят дальше, лишь улыбаясь злой грозе. Уверенно улыбаясь в ее глубокие черные глаза полные  первобытной ненависти. Размеры великанов леса настолько тотальны, крепость дерева настолько велика и велико множество крепких толстых веток на их стволах, что не берет их разряд  бешеной молнии  нечеловеческой силы в несколько десятков киловатт. Лишь поскрипывают деревья, терпя удары один за другим.

Но гроза не останавливается. Снова и снова шлет она горячие молнии на непокорные самоуверенные деревья - постепенно разбивая их в щепки, опрокидывая наземь,  окончательно и бесповоротно побеждая древнее самодовольство, накопленное за несколько столетий  роста и жизни. Их непоколебимую уверенность в своей  первородной силе.

Громко смеется  победившая гроза раскатистым громом над поверженными. Быстро тушит мгновенно вызываемыми холодными ливнями лесные пожары и идет непоколебимо дальше. Дрожит уставшая земля...  Влага впитывается покорными корнями горюющих деревьев, корни крепнут, еще сильнее врастая в глубокую, спелую землю, готовясь к своему завтрашнему высокомерию.

Идущая мне навстречу гроза шелестит листвой разбуженных лесов, пенит волны глубоких узких рек, вздымая волны щедрых зажатых лесами полей, идет к спящему огромному городу... Смотрит в мои ночные глаза...