Так рано в редакции я оказываюсь по средам без особой надобности. То есть вообще без всякой внешней надобности, поскольку день это практически свободный. А вчера был подписной — и я же традиционно отвёз «газету» в типографию на Беговую...

С проходной позвонил в цех, постоял на первом этаже «Красной звезды», оценил как тут поливают цветы и фотоподборку довоенную и военную, скоро же 9 мая. Передал пакет документов (это и есть «газета» - в том бюрократическом смысле, который от меня сокрыт, а макет её пересылается электронным образом). Часто из цеха приходит не сама бухгалтерского вида тётушка «экспедиция», а любой рабочий, иногда вдвое младше меня — отчуждённо берёт документы, а я провожаю его взглядом от турникета, перевожу с затылка гонца взгляд на серые квадратные часы в торце проходной и понимаю, что в детский садик ещё успеваю. Надо же забрать оттуда махонького человека — а делать это лучше в половину шестого или в крайнем уж случае без пяти шесть, прямо с прогулки и строго до ужина (там молочные продукты чаще всего и сдоба, а ей всего этого нельзя). Сам помню, как тревожно становилось, если с прогулки уводят обратно в сад, а не родители домой — только у меня сад был во дворе дома, а тут с Петровского бульвара идти ещё на Каретный... Всё впритык, но это и приятно: папа работает, папа спешит, встречая узнающий взгляд серо-зелёных глаз, принося с собой радость старта домой, это тоже столь чётко знакомое, памятное мне «с той стороны» озарение.

Двадцать минут на путь от «Беговой» до «Пушкинской» и от выхода из «Чеховской» пешим бульварным броском до садика. На маленькой прогулочной площадке или ещё в раздевалке — забрать. А потом — прогулка домой дворами, иногда и мама нас догоняет или раньше меня уже собирает чадо, а она это делает лучше, тогда нам всем веселее и уютнее. Нужно ещё не забыть со шкафчиков детской одежды, как раз почти над нашим грибочком — квитанцию об оплате, и вовремя заплатить, а то зарплаты воспитательницам (полноватой блондинке Ларисе Ивановне и одутловатой брюнетке Галине Петровне) не начислят, у них тут всё строго, как и они сами. Особенно Галина Петровна — старая школа. Садик основан (некогда с бабушкой моей работавшей) Надеждой Константиновной Крупской — кажется, Галина Петровна с тех пор и работает, когда в реквизированном флигеле («людской») и конюшнях усадьбы Татищева сделали сад для детей красных командиров. Конечно же, нет, и Галина Петровна помладше моей мамы будет, но историей своей детсад гордится - на стендах у входа (откуда бы я её узнал?), и воспитывают детишек в правильном направлении...

Кто бы рассказал о башнях Кремля и звёздах в их средней группе так, что по весне моё дитя, гуляя со мной, очарованно глядело от книжного магазина «Москва» вниз на Манежную и на Никольскую башню с неподдельным, первооткрывательским интересом? Кремлёвские звёзды рубИнят... Это они, воспитательницы наши, пропагандистки — скорее всего, Галина Петровна. Бывает и сурова, но справедлива всегда: строгая, не цацкается. В них много советского, в Галине Петровне активное (порядок и равенство), в Ларисе Ивановне — пассивное (простоватая приветливость ко всем, никаких привилегий, угощает даже нас, родителей чем-то из ужина, если забираемся последними и остаётся).

А нынешним утром мы традиционно вместе с женой отвели доченьку к восьми, успели попить кофе на Большой Дмитровке в «Му-му», и вот я в редакции на Цветном бульваре — в идеальном для того чтобы заняться прозой состоянии, но с небольшим недосыпом, слегка взболтанным кофейным допингом. Никого ожидать в ближайший час не стоит, а сколько бы мы ни шатались по центру — жене надо к девяти направляться на Никольскую в свой Левада-центр, мне — к рабочему файлу романа-эшелона. Можно было бы и дома писать, но зачем? Парадоксальным образом пишется роман-эшелон, двигается к пятой главе хорошо тут, среди суеты, но и утреннее затишье приятно. Начал я его ещё в Томске, и вот второй уж год пошёл работы, с перерывами...

Главное — не поддаться кофейной энергорасточительности и сетевой суетливости по мелочам, открыть файл, а там уж всё само собой, с правок начнётся. Родные словосочетания за уши притянут к себе, затанцуют дальше... За спиной моей коричневые, болотно-зелёные и синие подшивки «ЛитРоссии» с шестидесятых годов аж — вся эта полувековая толща запечатлённых периодикой недель, томов двадцать, - как бы подталкивает и подглядывает, старыми косными корешками-клеями попахивает. Обычно шумы немного отвлекают, субарендаторы гремят дверью, курят на улице, топают по лестнице, что тоже у меня за спиной, за толщами подшивок и стен, - но сейчас на удивление тихо. Среда... Тираж номера уже отпечатан, и отдел «экспедиция» с утра его развозит по московским адресам и вокзалам, откуда он поездом попадёт в ряд городов, чтобы в пятницу (день официального выхода еженедельника) быть уже в ларьках. Самое время пописать в следующий номер или в свой роман-эшелон.

Погружаюсь в родные неокрепшие абзацы и даже удивляюсь тому, как быстро спорится продолжение и уточнение их, благо интернет под рукой. Проработав так минут сорок, слышу, как кто-то ломится во входную дверь, а она на слабом магнитном замке. Замок, видимо, поддаётся, потому что шум движения от двери входной приближается уже к моей.

Как-то наискось и тихо, но при этом резко приоткрыв дверь нашей «приёмной», в дверном проёме возникает крупный брюнет в кожанке, топчется:

- Это офис, вы здесь работаете?

- Нет, это не офис, это редакция, и я тут работаю.

(издали, от двери брюнет северо-кавказской наружности показывает своё удостоверение и говорит, что он из угрО, оперуполномоченный)

- Дом тридцать два, строение три? Редакция? А где офис? Вас зовут не Александр?

- Меня зовут Дмитрий, могу паспорт показать, я тут редактор отдела. Офисов тут нет, тут только редакция — вон, видите, газеты печатаем и продаём.

(часть пачек свежего тиража действительно навалена башней на чёрном кресле рядом со мной, а под ним ещё номеров так пять предыдущих, в заполиэтилененных пачках)

Скользнув враждебно и потерянно по книжным шкафам своими широко, как ноги, расставленными глазищами, опер поспешил удалиться, матерясь. Полез по лестнице... Надо же, иногда и книжные шкафы — подспорье. Так упорно отрицал я наличие офисов по одной важной причине: официально тут газета не живёт с марта, город не продлил льготную аренду. То есть субаренды тем более не может быть никакой, и мы не только сами зарубили себе на носу, но и самим субарендаторам сказали строго-настрого на любые вопросы незнакомых людей и тем более всяких властей отвечать, что они работники газеты. Специальные таблички-наклеечки чуть не на каждую дверь сделали с кучей названий отделов, которых нет, потому что газету делают пять человек, помещающиеся в четырёх комнатах, а не всё трёхэтажное здание.

Следом за опером возник в проёме двери Хуршет.

Помните фильм «Амели»? Он просто вылитый однорукий Люсьен из овощной лавки, - гастарбайтер, подвизающийся кем-то вроде сторожа-завхоза, спящий под лестницей у нас, получающий только наличными и нерегулярно за службу свою нелегал. «Ассириец» - как прозвали его мои коллеги-старожилы. Он в некоторой оторопи пребывает и растерянно улыбается:

- Это кто? Что делать?..

- Да браток какой-то, бандит с ксивой, звони в ОВД. - Потянувшись отвечаю я без тревоги, с ленцой.

Об этом мы тоже договаривались в коллективе не раз: желающие по уже объявленному городом тендеру произвести в этом здании капермонт фирмочки будут засылать разных гонцов, включая приставов и ОМОН, никого пугаться не надо, и по любому поводу вызывать участковых, которые в курсе наших дел и на нашей стороне. Ещё являлись контролёры из Департамента городского имущества — и вот они-то заподозрили субаренду, так что стойкость в определении того, что тут есть, была проявлена мной верно. Другое дело, что надо об этом известить хотя бы нашего гендиректора, а по сути завхоза-верстальщика, Дедушку (за бороду получил от коллектива кличку), александЭра, как я его прозвал.

Звоню, сообщаю, и продолжаю свой труд в компьютере. Тем временем матерящийся опер спускается по лестнице, нагло громыхая входной дверью покидает наше здание. Какое может тут быть уважение к «представителям власти»?.. Ведёт себя как дебошир, только не пьян. 

Ещё минут сорок работаю в тишине, только телефон иногда отвлекает — но это отчасти приятно, я исполняю тут и функции приёмной, бывают дружеские звонки из Кемерово, из Москвы тоже кто-то жалуется иногда, что какой-нибудь номер не доставили, записываю, передаю потом АлександЭру... На рабочем месте оборудовал я себе сносный комфорт — под рукой и чай, и лимон, и смартфон. Всяк сюда входящий из своего угла видит мой (наискось, дальний) угол и я оказываюсь как бы тем, к кому пришли на приём. Раньше тут сидела милая Наташа сочинского происхождения, ушедшая в декрет, от неё в ящиках стола остались кремы для рук, после мытья посуды они кстати. За мной — авторитет подшивок газеты на металлическом стеллаже! Некоторая тревога от явления опера всё же зависла, но я пишу — там тоже тревожно, в сюжете, состояние подходящее...

Из состояния выводят два обстоятельства: спровоцированный кофием голод (он в «топке» сжигает завтрак с удвоенной скоростью) на творожно-сдобные изделия и появление АлександЭра (он тоже бывает по средам, но обычно попозже — а сейчас ведь тревога, аврал). Тут уже придётся сделать перерыв на чаепитие, для чего — сбегать в ближайший магазинчик, он как раз в основном здании бывшей «Литературной газеты», сплошь набитой теперь субарендаторами. Гребёт как собственник шестиэтажного здания теперь со всех них бывший завхоз «ЛГ» Головчанский: здание всесоюзной газеты оказалось в руках одного человека, тайны приватизации у нас под боком, но и мы «ходим под богом»... На выходе из нашей «пристройки» (на самом деле, наоборот: к ней и пристраивалась Литгазета в 1930-х) как раз и встречаю вооружённых АКСу наших районных полицаев из ОВД в мрачной форме и настроении.

- Ну, что у вас случилось?

- Да со странным удостоверением шастает тип бандитского вида, двери едва не ломает, какой-то офис ищет...

Ассириец ведёт насторожившихся участковых за здание (там ещё один подъезд), а я обхожу наш домик с другой стороны, где двор Литгазеты. Какой она была в оригинале, эта конструктивистская прозрачная проходная, то есть когда не водилось тут у входа всех этих делающих бизнес мужичков с вэйпами и трубками, а были стенды самой газеты для тех кто не покупает, но читает стоя, - я теперь не узнаю. В маленькой стеклянной выгородке на проходной слева, ставшей со временем отдельным магазином — пахнет кофе-аппаратом, он у самой двери. Каждый раз тут мысленно вычисляю, есть ли мелочь на маленькую чашку американо за 35 — как на последний доступный допинг, если будут на работе глаза смыкаться... Но сейчас пара глазированных сырков и один сочник, вот что нужно. Слева смотрят обложки глянцевых журналов, переходящие в плитки элитного шоколада: голливудские дивы, Мальдивы, хайлайф, другая пресса, другая еда...

Возвращаюсь сквозь клубы дорогого табачно-вэйпового дыма у крыльца бывшего комбината Литгазеты к нашему деревцу и торцу, к чёрной двери с нарисованным на ней золотистым глазом, открываю карточкой-ключом, и пока она попискивая закрывается дохожу до нашей, первой налево комнаты. АлександЭр уже приготовил себе растворимого кофе, я наливаю себе чаю, открамсываю полдольки лимона и рассказываю постепенно, что видел.

- Но это точно не ДГИ и не застройщик очередной?

- Непохоже... Это настоящий опер, и ему не мы нужны.

- Ладно, подождём, что менты выяснят. Так не хотелось ехать, дети ещё с утра виснут — пойдём туда, пойдём сюда...

- Ну, лучше перестраховаться. А ечли бы потребовали прямо сейчас выселяться?

- Окей, Дим, я у себя буду, раз приехал, посмотрю что у нас на счету, зови, если что, - Дед уходя улыбается с иронией и печалью, понятной только отцам, немного ещё напоминая мультяшного волка из «жил-был пса» Киевнаучфильма (он же киевлянин, Александэр наш).

С трудом и большими потерями времени возвращаюсь через ворох сетевой сиюминутности на передовую романа-эшелона. Минут пятнадцать пишу три абзаца. Тут является главный редактор, ему уже о событиях докладывает александЭр в коридоре, вскоре я же это всё пересказываю, и главный решает, что в данной ситуации «лучше перебдеть»... Хуршет куда-то увёл Александэра, а я не могу вернуться в роман из-за выполнения штатных функций собеседника главного и очень шумного редактора — пока он надирается растворимого кофе. Вторая, третья чашка... Выглядит это почти как алкоголизм, поскольку влияет на неуёмную, какую-то кухонно-бабью говорливость. Рационализирую простой: заканчиваю за «непринуждённой» беседой потребление завтрака аристократа, не имея доступа в роман.

Возвращается гендиректор с печальным лицом и особенно опечаленной полуседой бородой. Рассказывает, кого тут искал и кого в итоге нашёл опер, уже два опера. Это наш субарендатор в самом дальнем помещении, куда мы и не заглядывали — но гендиректор с ним в дружеских отношениях. Александэр уже успел позвонить начальнику пойманного, чтобы он ни в коем случае не являлся сегодня на работу — как говорится, накрыли лавочку. В чём дело, пока неизвестно, но, как описал сцену Александэр — Александр сидит на стуле посреди комнаты в наручниках, его явно били, на лице кровь...

Понятно, что дело не в субаренде, о которой ещё раз условливаемся молчать как партизаны, но сохраняется некоторая тревожность в виду возможности раскрутки клубка всей незаконности... Все расходятся по рабочим местам, я наконец-то в вожделенном файле. Снова пишу о том государственном преступлении, которое имело место в августе 1991-го года в своём романе, словно и сам ожидаю ареста и возможности писать этот текст больше не получу. Предчувствия отчасти не обманули: ко мне заглядывает Хуршет и зовёт на улицу. Там стоят наши участковые, уже не настороженные, а дружественно удивлённые.

- Это не бандит, это наш с Петровки коллега был, - говорит смущённо улыбаясь пухлощёкий старший по званию, - но всё равно хорошо, что сообщили, и нам нужна ваша помощь теперь, придётся гражданский долг исполнить, понятые нужны.

Гляжу на Хуршета чуть свысока (что поделаешь: выше его примерно на голову), и понимаю, что понятым он быть не может: понимает не всё и вдобавок иностранец. Хотя, он не так прост, как кажется: загружали и везли мы с ним недавно тираж очередной книги (мы же ещё и издательством бываем) для чего он был откомандирован со мной на Заставу Ильича, так тут Хуршет и проболтался, что прогуглил меня в интернете, узнал, что я не только собрат его, пролетарий, но и борец за власть нашего класса, сиречь партийный, коммунист. Конечно, его вторым понятым нельзя брать — на нём же хозяйство, надо бегать, смотреть... Иду в редакцию назад, совещаемся в кругу непрерывного чаепития, которое без меня возобновилось, и наш отважный главред отряжает Александэра (который вообще-то гражданин Украины, чем мало превосходит Ассирийца в качестве понятого) ничтоже сумнящеся: «Ну, я не показываюсь, а вы там уж давайте, побудьте, подпишите, чтоб подальше от наших больных вопросов только».

Выходим из торца нашего домика, поворачиваем направо и за угол — куда обычно ходим курить. Там как раз форточка окна нашей «приёмной», у моего стола, так что иногда всё выкуренное задувается назад. Дальше окно комнаты Александэра, она же Бухгалтерия, ещё дальше — Архив (где набросаны пачки прошлых и даже прошлогодних газет), потом ниже окошко полуподвала, где подпольная типография обитала до её экстренного выселения из-за визита ревизоров...

Всё это прошагиваем мы «под конвоем» вроде бодро, но в восприятии — медленно, и кажется, что путь от курилки до допроса очень длинный, морально длительный. А всего-то несколько шагов к старомосковской просевшей деревянной двери, за которой направо ещё одна и сразу кривоватая лестница. Вот же случай — ни разу сюда не заглядывали без надобности, я-то был уверен, что всё тут располагается слева, а оказалось иначе. Два пролёта не менявшейся с начала прошлого века лестницы, и мы у двери, на которой изящно красуется наклеечка «Отдел спецпроектов».

Очень кстати! Сейчас опер попросит достать документы (паспорта с собой нет, остался в куртке на первом этаже) я дам редакционное удостоверение, а там... Указана должность: «Редактор отдела спецпроектов». То есть задержанный — мой подчинённый, если по легенде, а не по субаренде. Вот и стану я из понятого уже не понятым, а сообщником... Всё это продумываю за секунду, однако зрелище в уютной длинной комнате с двумя зарешеченными окнами в сторону нашей курилки-дворика — отгоняет эти мыслишки.

Невысокий и немолодой задержанный стоит, сутулясь в наручниках у глухой стены посреди комнаты, морально подавлен и всё ещё унижен физическим давлением. Опер, как я понимаю, всё же донёс свою просеивавшуюся в матюшок профессиональную ярость до адресата, и первым делом войдя в комнату — вломил Александру в челюсть. У того платок в руках и он время от времени шмыгает носом и промакивает нижнюю губу. Куда ж без кулачно-психологической атаки? Может, опер и со мной так хотел «поговорить»? Но книги его остановили...

В дальнем углу у окна сидит ещё какой-то дедуля в чёрной шапке и сером комбинезоне, наверное, спец по обыскам. Оперов двое, один, русый ведёт протокол, а уже знакомый мне, раскосоглазый брюнет — отпускает участковых и, самодовольно перетаптываясь, обращается к нам с Александэром.

- Так, понятые, вы присутствуете при задержании и обыске. Подозревается вот этот гражданин в оказании незаконных услуг нелегальным мигрантам. Ваши данные потом под протоколом внесёте, сейчас не будем терять вашего и нашего времени. С подозреваемым знакомы?

- Нет, - отвечаем мы все, включая подозреваемого, бросившего на нас беглый печальный взгляд (и я при этом не лгу, а вот Александэр... но работа такая!).

- Очень хорошо. Тогда приступим. Подозреваемый, в ваших же интересах добровольно нам показать здесь всё, что связано с вашей деятельностью, открыть все сейфы, ящики...

- На себя никаких показаний давать не буду, по 52-й статье конституции, - отвечает сглатывая слюну, хоть и битый, но не потерявший чувства самосохранения Александр.

- Что ж, так и запишем, сотрудничать со следствием отказался, это учтут при вынесении приговора. Это ваш стол и ваши ключи на столе?

- Нет, это стол начальника, я вообще ничего не знаю, что тут есть, когда пришёл, ключи уже лежали...

Спец в комбинезоне не спеша встаёт, натягивает резиновые перчатки, пока мы сидим-глядим послушными кроликами, идёт от окна к дальнему столу, стоящему поперёк комнаты — действительно по виду начальственному. Берёт ключи и начинает, как медвежатник-профи на глаз их примерять к сейфу, быстро находит самый длинный, открывает сейф, достаёт из него бумаги и печать, раскладывает на стульях в нашей прямой видимости.

- Знакомы ли вам эти предметы? - угрюмо спрашивает опер-брюнет Александра.

- Нет, это сейф не мой, что в нём лежит, не знаю.

- Попрошу сделать оттиск печати, - говорит опер комбинезонному дедушке.

Тот ловко поставив довольно широкую прямоугольную печать «на попа», чтобы не смазать отпечатков пальцев на рукоятке, прикладывает к резиновой части чистый лист бумаги, сильно давит ладонью, и вскоре передаёт лист с красным оттиском оперу.

- Прошу понятых ознакомиться с вещественным доказательством: печать управы района Новогиреево. Откуда она взялась здесь?

- Не знаю: сказал же, что не мой сейф.

- Отпечаточки пальцев покажут...

- Можно я сяду? - устало спрашивает Александр: видно, что его сильно подавляет вся процедура, только начавшаяся.

- Садитесь, - отвечает опер, словно не он бил Александра, а только что вошёл в «класс».

Что творится в битой голове, - кажется, что на небольшом расстоянии ощущается и нами. Больше-то, конечно, Александру сопереживает Александэр, поскольку знаком и с ним и с родом деятельности. Но вообще, если пошерстить по всем нашим этажам — кому только не сдавали, каким-то колдуньям-ведуньям, продавцам пантов и всяческих снадобий северных, корешков-порошков, юридическим конторкам и турагентствам... И всё это историческое помещение, бывшее частью дома-машины производства всесоюзной газеты писателей, заселено какими-то насекомыми. О, как суть субаренды отражает то, что в стране происходит! Изначальные хозяева-работники это части социалистической собственности оттеснены на островок, а всё отданное тут торгашам — приносит рубли, на которые и издаётся газета, и существуют немногие сотрудники. По законам ли это нового, буржуйского времени? Нет, это по нашим законам, временно оккупированной и обороняющейся социалистической родины — и ни перед кем мы отчитываться потому не будем. (как хорошо что это звучит всё только мысленно, в моей не пуганной, не битой голове).

- А этот стол — ваш? Давайте тогда его осмотрим. - Возвращает нас к процедуре опер.

Дедушка в сером комбинезоне и шапке (хотя весна и на улице довольно тепло), немного напоминающий Джамшуда из «Яиц судьбы», извлекает из ящиков стола аккуратные файлы с заполненными анкетами и фотографиями лиц из советской Средней Азии, в этих же файлах — о, наивность делопроизводителей! - лежат пятитысячные купюры. Видимо, за услугу регистрации по фиктивным адресам. Да тут неподалёку, десять минут пешком — в соседнем квартале по Малому Сухаревскому переулку сидит «Регистралкин», тоже в насквозь просубарендОванном здании, который занимается точно таким же мухляжом. Регистрирует гастарбайтеров в «резиновых» квартирах за наличные. Не эти ли конкуренты и навели оперов? Фирма-то покрупнее...

Да-да, помню таких визитёров, вереницы огибающих наш домик, иногда с детишками - я же часто говорил случайно к нам забежавшим людям с нездешним загаром и говором, что мы не офис, который они ищут. А они всё несли и несли свои документы, а документы штамповали и возвращали, принимая плату. Я ещё удивлялся, где растворяются эти, как мне казалось, жители дальнего крыла — думал, они там живут (не знал вообще, что это наше помещение), снимают ночлег, а работают уборщицами и разнорабочими на ближайшей стройке, судя по виду и одежде...

Что поделаешь: такой цинизм в оценке по одёжке и в нас капитализм воспитал. И едут эти лишённые колхозов прежние колхозники, убиравшие всесоюзный хлопок — сюда. И за право быть эксплуатируемыми и часто обманутыми московскими работодателями, без каких-либо прав именно как трудящихся — они и платят такому Александру эти пятитысячные купюры, от своего подённого труда или роднёй собранные «в дорогу». А он, наверное, делится с Управой, давшей печать. Обидно — пятитысячные купюрки так, вместе с документами в файлах, и погружают в коробку, эти мгновенно омертвевшие, описанные в протоколе деньги. Сложи такие три бумажки — и вот моя зарплата редакторская, а если выложить их в кассе одного магазинчика на Красносельской — то вот мне и новая бас-гитара, чтоб громче пел о революции, которая освободит и Александра от необходимости оказывать незаконные услуги, и трудовой народ любого советского происхождения освободит от власти московских господ... Но имевшаяся коробка заполнилась вещдоками уже до верха, и опера нас (!) просят поискать у себя в редакции ещё одну, а лучше две. По субординации, дружески кивает мне бородой Александэр на лестницу, — я и бегу, радуясь глотку свежего воздуха.

- Ну, что там? - спрашивает распивающий чаи главред, без привычной ироничности, но немного наигранно настороженно.

- Это надолго, вот коробка им теперь нужна...

- Ну, конечно неси, всё им давай, но о всём нашем строго молчок!..

- Да уж само собою, - беру две коробки из-под бумаги А4 в Бухгалтерии и шагаю назад. 

Пока я уходил, дедушка в шапке-басаевке на лысине, работавший в МУРе, наверное, ещё в СССР — уже начал рассыпать и распределять специальной кисточкой по столу Александра какой-то порошок кирпичного цвета. Для выявления отпечатков пальцев. Все тут заняты будничным делом, какие-то медлительные, либо же поддавшиеся уюту комнаты, в которой так неплохо существовали наши субарендаторы, что и нам в месяц стабильно доставалось вот этих трудовых-мигрантских бумажек — сколько, не знаю... если бы они не несли их сюда, а в тот же «Регистралкин», где висит устрашающий и дисциплинирующий мигрантов портрет Путина, - газете было бы хуже. советской газете, в которой, увы, печатаются иногда и отвратительные, реакционные статьи — но таков налог за право писать тут без цензуры для меня, редактирующего даже такие статьи корректно. 

Сразу чувство брезгливости повысилось в этой ситуации — порошок кирпичного цвета и запаха киноплёнки ложится на всё, что ещё утром было банально-будничным, на все средства производства таких, как полагает опер, поддельных документов, которые давали право работать в самом низу социальной лестницы мигрантам, подметать её. Лица их бровястые, контрастные на анкетах — такие открытые и такие беззащитно-чужие, потому что на них теперь глядят враждебно опера. Лица-улики. Оперов стала раздражать молчаливая сосредоточенность скованного ими Александра, и опер-брюнет счёл своим долгом начать в нашем присутствии устную часть уже психологического обыска:

- Что, Александр, неплохо шли дела-то? На ключах — что там, бЭха? Ах, да, ключи не ваши якобы... Вы сами-то москвич?

- Москвич, и машина есть, только это сейчас никакого отношения не имеет...

- Почему же? - встрял второй опер, худенький и русый, казавшийся до сих пор в дуэте «добрым», - имеет отношение, сам ты москвич, а сколько сюда нам чурок напустил, они работу у таких же, как ты, москвичей отбирают, а половина из них это точно криминал...

- А может, и террористы, - принял подачу и грузно зашагал в своих чёрных востроносых штиблетах по комнате вразвалочку опер-брюнет, - ты ИГИЛ нам сюда пропускаешь, легализуешь, а сам вроде тихий москвич, небось, детишек воспитываешь и терактов от своей клиентуры не ждёшь! Тебя бы в Сирию сейчас, они б не как мы тебе, без церемоний и УК — быстро секирбашка сделали по шариату. 

Из уст северокавказского на вид опера эта тирада прозвучала особенно экзотично. Если его кожаное полупальто и чёрные проглаженные «со штрипками» брюки поменять на камуфляж, слабую щетину дорастить до недельной — вышел бы чеченский полевой командир. Только вот глазами, как тараканьи усы, лезущими в разные стороны — целиться не получится... Переход в общении с подозреваемым на «ты» произошёл благодаря начавшему внезапно внепротокольный допрос русому оперу. Ему надоело тихо вести протокол и он подал голос государствообразующей нации, «Москвы для москвичей», как бы призывая исподлобья нас не просто в понятые, а в сторонники полицейского государства. Государства-оборотня российской версии, в которое выродился СССР. Украинец Александэр, точно такой же, как те с анкет, только со стажем побольше «чурка» (правда, имеющий с миграционной службой давние отношения) и я, убеждённый пролетарский интернационалист дворянского происхождения — явно не годятся в сообщники этой «спящей ячейке» ДПНИ. Но мы лишь понятые, не на дискуссии, потому и молчим, лишь мысленно перевешивая чашу идеологических весов в другую сторону. Александр же, скованный, понял что его продолжают бить, только уже иначе, но как мы молчать не стал: 

- Это несчастные люди, на последние деньги до Москвы добравшиеся ради любой работы, какой там ИГИЛ? А вот с моджахедами я в Афгане воевал, не прятался, только теперь всё — отвоевался... 

Он явно хотел сказать больше, но опомнился («всё сказанное вами может быть использовано против вас») и умолк на нотке фаталиста, лишь задумчиво и со внутренним превосходством улыбаясь мыслям или воспоминаниям. Русый опер, по-детски под столом неуклюже уголком составивший носки своих коричневых ботинок — воспринял эту улыбку как вызов и усилил грубое негодование ущемлённого коренного населения: 

- Чё лыбишься-то? Сядешь, надолго сядешь, я тебе обещаю!

- Может, и сяду, - ответил философски уже не забитый, а с высоты афганского полёта памяти Александр.

- Ведь знал, что незаконно всё, знал, на что шёл — что однажды придём мы! - решил сбить его полёт мысли возвышающийся опер-брюнет.

- Может, и сяду, - вернул себе интонацию уверенности Александр, - только это суд решит, а вы делайте своё дело, и везите, куда следует... 

Часто вздыхая и до этих слов, Александр явно такими «затяжками» принимал внезапно свалившуюся на него долю. Несмотря на смелые слова, руки его в наручниках — в лёгком, нервическом треморе. Дома-то ещё не знают, и какой это будет позор детям — папа под следствие... Впрочем, пафос расходившегося по комнате эдаким хозяином опера-брюнета так и не допрыгнул до жегловского. И чёрная кожаночка у него поцивильнее, не пролетарская, и класс он тут представляет вовсе не тот, не рабочий, от имени которого имел право уверенно и громко говорить с бандитами и их пособниками вайнеровский Глеб Жеглов. А почему? Да потому что, скорее всего, наводчики — это конкуренты конторки с чужой печатью. Хищник покрупнее сжирает вставными челюстями полицаев (буржуазного государства) — мелкую рыбёшку. У них и печатей побольше, и «резиновых квартир», и Путин в серебристой рамке на стене висит уверенно и устрашая «понаехавших»: вот ваш новый бай, всем вашим прежним местным феодалам — верховный феодал, его благодарите за счастье быть обираемыми тут и работать на московских господ, на стройках, в няньках, в торговых центрах уборщицами! Это раньше вы были сограждане, при «совдеповской идеологии» - а теперь вы иностранцы, платите и кланяйтесь... 

Чёрт, а ведь как созвучна местечковая философия русого опера всему тому, что полосами проходит через мои руки в «ЛитРоссии»! Слово «чурка» я, конечно, вычёркиваю, заменяю — но прёт эта коричневая сель аварийного национализма, не остановишь. Только терпеливо разъяснять, ответные статьи писать и могу. Храня в столе, перешедшем в наследство от Сенчина — агитматериалы наши коммунистические, диски и печати... 

Да, вот это был бы номер — если всё же опер начал обыск у меня утром! Извлекается из такого же как тут ящика письменного стола (нет, тут мебель поновее, у нас столы советские ещё) печать, но не управы района Новогиреево, а Левого Фронта. И мгновенно подшивается к делу — организация-то недавно была под судом по «Болотному делу», значит тут засел сообщник Удальцова и Развозжаева, осужденных на четыре года. Конкурс им. Демьяна Бедного — а не пропаганда ли это не раз проклятых нашим национальным лидером идей большевизма, марксизма и опасного нынче России Путинской социалистического реванша? Пересмотр итогов приватизации готовили через культурный фронт? А расскажи-ка — кого награждали? Так, тут и грамоты имеются — ну-ка быстренько адреса, телефоны всех вот этих, чьи имена вписаны в грамоты... 

Тем временем из тумбочки за спиной рабочего места Александра извлекается едва початая «Медовуха» - напиток сорокаградусный. Александэр еле заметно улыбается в бороде в мою сторону: наверняка её они тут и распивали, как бы отмечая очередной удачный месяц сотрудничества. Налаженный быт, поток деньжат... «Медовуха» тоже обрабатывается дактилоскопическим порошком и грузится в ящик вещдоков. Настаёт и пора компьютеров — хорошие, не в пример нашим, быстрые и в модных корпусах, их бы не в ящики, а к нам на первый этаж... Но — на маленьких клейких бумажках, которыми опечатывают компьютеры, теперь рядом с печатью оперов мы ставим свои послушные подписи понятых. 

Я при этом всё заглядываю в свою сумку, где лежит мобильный, на его часы: в садик ещё успеваю. Надо будет по пути сдуть с себя все эти впечатления и улыбаться как ни в чём не бывало... Кажется, обыск завершается. Подписываем протоколы, прочитав несколько внимательнее, чем ожидали опера. Оба мы спешим, но всё же. Паспортные данные по памяти. До нас, уже новый, специально прибывший для конвоирования задержанного полицейский — выводит Александра. Тот напоследок просит запустить его в туалет, и мы, спускаясь с покосившейся лестницы, словно в тюремный уже туалет заглядываем невольно — он там в наручниках изловчается отлить, пока у дверей его караулит конвойный. Знакомый туалет становится мгновенно частью другого, надвинувшегося казённого пространства. 

Возвращаемся с Александэром с такими же лицами, какое обычно было у Романа Сечина после его перекура — я сидел за нынешним своим местом у окна, а он словно тучу всего выкуренного, мрачную и безысходную, вносил с собой к столу у двери. И через буквы, абзацы «проливал» в свою прозу — сперва рукописную, но потом и ноутбучную, когда разбогател на гонорарах «Эксмо». 

Долго запивали мы чаем с лимоном горечь всего воспринятого в качестве понятых. По двум бульварам, Цветному и Петровскому шёл я, сдувая на весеннем ветру впечатления понятого, словно тот кирпичного цвета порошок — к садику детей красных командиров шагал, нагоняя своё семейное время, наш нежный режим... 

Но чем кончилась эта история? 

Александра через неделю выпустили — выяснилось, что услуги и деятельность конторки были законными. А весь спектакль «спящей ячейки ДПНИ» с Петровки-38 — прошёл впустую. 

Интересно, описанные купюры (там тысяч пятьдесят было, не меньше, для любого в «ЛитРоссии» - не зарплата, а мечта) гневно-честные опера вернули «афганцу»? Об этом история умалчивает... 

Только вот в прежнее своё жилище на Цветном конторка «Новогиреево» уже не вернулась, сковырнули их оттуда конкуренты — план-минимум реализовали. Может, и опера не остались в накладе?