1 Мая 1993. Октябрьская площадь.

Мы всегда собирались здесь 7 ноября и 1 мая, чтобы колонной пройти на Красную площадь или на Манежную. Именно здесь я впервые вышел вместе со всеми 7 ноября 1991 года, когда казалось, что все уже потеряно, и никто из нас не знал, чем закончится этот марш. В тот день нас было 40 тысяч, тех, кто решил выйти на улицу не смотря ни на что, чтобы показать, что есть еще те, кто не смирился.

И никто не встал у нас на пути...

В 1992 мы тоже дважды шли отсюда, и ни разу не было никаких инцидентов. Три машины ГАИ впереди, небольшие патрули по бокам - и все. И ни разу - ни одного битого стекла, ни оцарапанного носа.

Но сегодня!... Полицейские силы численностью до 15 тысяч перекрыли проход к центру города и в обе стороны по Садовому кольцу. Их плотные шеренги, усиленные баррикадами из тяжелых грузовиков, укрылись щитами и ощетинились дубинками. На Крымском мосту ряды щитов и касок сверкали на солнце, напоминая легионы Красса, ожидающие воинов Спартака. Открыт был лишь узкий проход на площадку перед Центральным домом художников, против входа в Парк культуры. Но площадка эта была оцеплена рядами ОМОНа с овчарками...

Что это?... Разве сегодня не государственный праздник? Разве мы не уведомили власти заранее, как того требует закон? Почему здесь собаки? Мы что, уже преступники?

Потом мы узнали, что нам в последний момент "разрешили" пройти маршем к Дому художников. Но ведь это - издевка! 300 метров маршрута - это меньше, чем наша колонна! И что там - митинговать в кольце полиции и собак? Мы что - уже в зоне? Да ведь люди будут в ярости, малейшая провокация - и будет страшнейшее побоище и давка. Залитый кровью Крымский мост и плывущие по реке трупы...

Нас около 25 тысяч. Люди, которых ежедневно унижают и оскорбляют, крича через холуйские СМИ: совки, быдло, фашисты! Люди, которых лишили Родины, обобрали и ежедневно плюют им в лицо... Они терпят день за днем, стиснув зубы. И вот - их день, их праздник. Они пришли с детьми и с цветами. И в этот святой для них день 1 мая им снова плюнули в лицо. Есть предел унижения, который человек может стерпеть. Потом следует взрыв.

Но мы пришли на праздник, а не драться с ними.

- Товарищи! - говорит Анпилов. - Их слишком много, чтобы идти на прорыв. Не будем портить себе праздник. Пойдем на Ленинские горы, на смотровую площадку, там никто не скажет, что мы кому-то помешали, и вид там прекрасный.

Это обидно - уходить. Но мы знаем, на что они способны. В 1992 они уже избивали людей на Тверской 23 февраля и 22 июня на проспекте Мира и в Останкино, где некоторые после этого пропали без вести...

Люди повернулись спиной к полицайским шеренгам и двинулись по Ленинскому проспекту, движение по которому было перекрыто, в сторону Калужской заставы. И здесь я увидел то, чего не бывало раньше. В нашей колонне за первыми двумя шеренгами люди всегда ходили без всякого строя. Но сегодня, униженные и оскорбленные, они сами, без команд, стали выстраиваться цепями. И уже не праздничная толпа, а боевая колонна двинулась по проспекту. Под марш защитников Москвы 1941 года...

Это надо испытать на себе. Я впервые видел эту девочку в кожаной куртке слева от меня и старика-ветерана справа, и этих женщин в цепи перед нашей, но я знал, что мы - Товарищи, мы - одно целое.

Репродуктор на грузовике в голове колонны заиграл что-то праздничное, майское, и дети сидели на плечах отцов, как однажды сидел я сам на Красной площади. Мы еще не знали, что сегодня - день "Варшавянки"...

Мы еще не знали, что, когда колонна ушла с Октябрьской площади, ОМОН хотел погнаться за нами на грузовиках, но 300 наших товарищей перекрыли своими телами мостовую за нашей спиной, не пропустив карателей, как те ни топтали их сапогами. Тогда машины рванулись в обход, по Шаболовке.

Когда мы прошли половину пути до площади Гагарина, из динамика раздался тревожный голос:

- Товарищи! Впереди перегораживают улицу! Шире шаг, попробуем проскочить!

Но слишком много детей и пожилых в колонне, мы не можем быстрее, нам не суждено проскочить...

- Впереди баррикада! - раздалось из динамика через несколько минут.

- Женщины и дети, отойдите в тыл! Мужчины - вперед!

- Идите, сынки! - тихо говорит пожилая женщина рядом со мной и я выхожу вперед - туда, куда один за другим устремляются те, кто считает себя мужчиной.

Терпеть не могу драки. Мне не по себе, когда на моих глазах кого-то бьют. Но не шагнуть вперед - как?! В этот миг на меня смотрели не только те, кто был рядом, в колонне. Очень многие взглянули на меня в этот миг. Бойцы Фронта Фарабундо Марти, считавшие меня своим, мои друзья - Орландо и Матиас, Фернандо и Давид, Хуан и Хосе, команданте Рикардо и погибший в бою Федерико. Испанец Висенте и колумбиец Нельсон, Карлос из Гондураса и Бренда из Никарагуа... Отец моего брата и сестры, погибший в 1942 под Калинином, когда поднимал в атаку батальон, комиссаром которого был. И многие, многие другие - те, кого я знал, те, о ком я только слышал или читал, и те, кого я создал сам в моих книгах. Как я мог под этими взглядами не шагнуть вперед - туда, где перед баррикадой из трех рядов тяжелых грузовиков замерла прикрытая щитами и касками полицейская цепь? Поступить иначе означало - предать. Всех и себя самого.

Первая в моей жизни баррикада, которую надо взять. И над ней транспарант: "С ПРАЗДНИКОМ, ДОРОГИЕ РОССИЯНЕ!"

Эти сволочи рассчитали все - это оказалось последней каплей, переполнившей чашу терпения.

Сцепившись локтями, мы цепями шли на баррикаду, скандируя:

- По-зор! По-зор! По-зор!

Я был в четвертой цепи на правом фланге. Оставалась еще надежда, что они расступятся, как 23 апреля, ведь их не так много - всего один ряд...

Но они не расступились. Наша первая цепь ударила в них грудью. Тут же взвились дубинки и в первый раз услышал я грохот шитов и дубинок в рукопашной схватке.

Черт возьми, надо снять очки! В карман их!

Ага, их цепь уже прорвана, один из наших уже на баррикаде, машет мне рукой - давай сюда! Взобравшись в кузов трейлера, помогаю влезть еще кому-то. У кузова внизу еще дерутся. Над бортом взлетает дубинка. Захват сверху, подогнув колени! А теперь - выпрямиться. Тот, внизу, сопротивляется.

- От-дай! - сквозь стиснутые зубы ("таможня не дает добро!") - и дубинка в моих руках. Отдаю ее соседу и оборачиваюсь, чтобы взглянуть, что там впереди, за баррикадой.

И тут у меня темнеет в глазах. Впереди - ряд за рядом щиты и каски, мост через железную дорогу - сплошная баррикада из десятков грузовиков, перед ней и за ней - тысячи касок, а дальше - снова каски и баррикада... Их не меньше дивизии. Здесь пройдут только танки... Эти сволочи рассчитали все - дали нам втянуться в бой и теперь людей уже не остановишь. И это пустое место за баррикадой - 100 метров до первых рядов ОМОНа - чтобы здесь все силы обрушить на самых активных - наш авангард...

Но теперь уже ничего не изменить, люди не отступят. Потому что они Люди.

Защитников баррикады оттесняют, разоружая, на фланги, и они, уже мирно смешавшись со штурмующими, уныло отступают через проходы у стен домов. Наши говорят им сочувственно:

- Не сердитесь, мужики, мы же с вами понимаем - вас просто подставили!

Те печально вздыхают - это простые милиционеры, не ОМОН, им самим, видно, все это поперек горла.

- Одолжил бы каску, - говорю я одному из них. Тот только печально машет рукой.

Перелезая через грузовики, люди накапливаются за баррикадой. В основном это мужчины, но есть и пожилые женщины, хоть их и просили не лезть вперед.

Раздается грохот. ОМОН, стуча дубинками о щиты, выдвигается вперед, закрывая выход на площадь. Женщины идут ему навстречу, пытаясь убедить, что негоже издеваться над людьми в их праздник. Иду вместе с ними - может, удастся убедить этих медноголовых...

С таким же успехом можно было взывать к совести фонарных столбов. На всю жизнь я запомнил лицо их лейтенанта - лицо робота и убийцы.

В конце концов я достаю рубль и в сердцах леплю его им на щит - в оплату трудов по охране воров от народа. И тут происходит взрыв.

Видимо, именно в этот миг внедренные в наши ряды провокаторы МВД (что доказано) инсценировали атаку на ОМОН - солдаты вдруг словно сорвались с цепей. Стоявших рядом со мной женщин просто смело, а на меня обрушились четверо. От первого я уклонился, но они взяли меня в кольцо - тот лейтенант и еще трое. С четырех сторон обрушились дубинки и сапоги. К счастью, один из первых ударов - по затылку слева - отключил разом все болевые ощущения. Поэтому, когда врезали по селезенке и левой почке, особой боли я не ощутил. Можно было, конечно, попробовать удрать, но мне и в голову не пришло, что я могу себе позволить отступить перед этими подонками. И никакой это был не героизм - просто я не мог поступить иначе.

Им удалось сбить меня с ног. Перекатываясь по асфальту, я старался прикрыться от их дубинок и сапог. Левая рука, плечо и бок были потом всех цветов радуги.

Наконец, они бросились на кого-то еще. Вернувшись к своим рядам, я присел на подоконник, вертя головой, в которой гудело, как в чане. Женщины смотрели на меня с немым ужасом.

Гул понемногу утих. А чего я, собственно, расселся? Вон наши парни выкатывают из баррикады самосвал. Встать, старший лейтенант! Ведь это бой! Вперед!

Десятки рук вцепляются в самосвал и катят его - тараном на напирающих карателей. Вперед! Вперед! И они шарахаются от нас!

Еще один грузовик. Вперед!!! И снова мы их отбрасываем!

Наконец в баррикаде проделан проход, колонна начинает втягиваться в него. И тут на нее обрушивается сильнейший удар. Солдаты разом бросаются вперед, круша направо и налево, разбивая головы самым беззащитным - старикам и женщинам. Ревя мотором, выдвигается водомет и через мою голову в проем баррикады бьет струя воды и пены.

Колонна приходит в ярость. В ход идет все, что попадается под руку - гаечные ключи и цепи из грузовиков, лежащая в их кузовах стальная арматура - ее уложили туда заранее эти мерзавцы, заявив потом, что все это мы принесли с собой. Как и коробки с подшипниками - я сам видел их в кузове одной из машин.

Женщины и дети кинулись во дворы, в Нескучный сад - найти хоть что-нибудь для мужчин. Сучья, камни, кирпичи, взломанный голыми руками асфальт и облицовочная плитка - после боя проспект был завален ими так, что было объявлено, что нам это, мол, подвозили грузовиками. Это по ими же перекрытым улицам?!

Плечо ломит все сильнее. Отхожу на тротуар, забираюсь на капот грузовика и смотрю...

Четверо подонков в касках бьют дубинками по голове старика. На лицах их злоба и азарт.

- Что же вы делаете, негодяи! - кричит им стоящая на бампере рядом со мной девушка в замшевой куртке. В ответ ее бьют по ногам.

- Сволочи! - плачет девчонка, пытаясь оторвать антенну, чтобы драться этим прутиком.

- Эх, девушка, - говорю я, - разве их этим проймешь. Был бы АКМ...

Но АКМа нет. Гремят дубинки и щиты, летят во все стороны кирпичи и подшипники, ревет водомет, стелется дым от горящего грузовика, на асфальте - камни, вода, кровь...

Что это? Где мы? Какой нынче год?...

Подо мной поджигают грузовик. ОМОН уже почти добрался до моих ног. Одной рукой с ними много не навоюешь. Обогнув машину вдоль стены дома, захожу им в тыл. В подворотне еще десятка полтора таких же выведенных из строя. Рядом - не менее растерзанный взвод милиции, вместе с нами обалдело наблюдает продолжающееся побоище.

В подворотню ведут окровавленных раненых. Кажется, я боялся крови. 1000 лет назад. Раненые не кричат, только требует каждый, чтобы первому помогли не ему, а другим.

Через двор возвращаюсь в колонну.

Бой продолжается. Нас теснят, но опрокинуть и погнать - не могут! Колонна все время контратаками отбрасывает напирающий ОМОН.

Им так и не удалось разгромить нас и опрокинуть! Собаки? Вот зачем им были собаки - преследовать бегущих! Но никто не побежал перед этой сволочью! Никто! Нас всего лишь оттеснили на сотню метров.

В конце концов они отошли к своей баррикаде и начали ее восстанавливать, придавив при этом насмерть одного из своих, тут же объявленного нашей жертвой и мучеником.

А колонна собралась вокруг своего грузовика и запела:

Вставай, страна огромная,

Вставай на смертный бой!..

Митинг провели тут же, на поле боя. Никто не чувствовал себя побежденным. Даже раненые не стонали от боли. На многих лицах были счастливые улыбки. Здесь, сражаясь, мы впервые за много месяцев были Свободными Людьми!

Потом, уже в метро, на переходе, все вдруг исчезло и в себя я пришел, лежа ничком на полу - кто-то щупал мой пульс - жив ли я. Жив. Просто отключился.

Это был наш первый бой. До этого они просто избивали нас. А здесь... Инженеры и рабочие, преподаватели и ученые, студенты и офицеры, молодые и пожилые - они с такой яростью шли в бой, с непокрытыми головами - под дубинки и водометы, отнимая у врага оружие и щиты, вырывая из рядов врага солдата за солдатом, срывая с них каски и бронежилеты, что видавшие виды иностранные репортеры были потрясены. Это был не разгон демонстрации - это был Бой! Эти люди показали, что такое Народ.

Пять месяцев спустя они точно также шагнули под пули...

За этот первый бой власти выставили нам счет: 150 щитов, 110 дубинок, 90 касок, 60 бронежилетов. Да, трофеи у нас были. Плюс 200 солдат противника, которые "получили свое". Впрочем, им зачли все царапины...

Наши потери - 600 только тех, кто обратился за помощью, не считая трех убитых, чьи тела МВД увезло и спрятало, и сотен тех, кто, как я, не обратился к врачам. Меня наверняка засняли при штурме баррикады - камеры были со всех сторон, даже на балконах и крышах - и я отнюдь не рвался в их лапы. Телевидение потом неделю крутило кадры боя, призывая доносить на всех "боевиков", которых опознают. При этом все было смонтировано так, словно мы пошли в атаку ни с того, ни с сего.

Можно ли было избежать боя? Да - будь у нас хорошо организованная и управляемая колонна, тогда можно было бы обойти их через Нескучный сад и набережную. Хотя, потом они могли обложить нас по всем правилам и на Ленинских горах. Но вот что было невозможно - это покориться им и отступить. Если бы мы покорились - это была бы последняя демонстрация, конец всякого Сопротивления. Но мы не отступили.

Да, это был первый наш бой. И они не смогли победить нас.