Эпизод 4

5.

заново годЯ – то есть до Нового года, в декабре отец станИслав повелел собраться всем фаворитам мартовского номера на алкофуршет. об этом своим уже вполне чиновным басом сообщил мне по городскому телефону Историк – с настоянием не променять такое событие на каких-нибудь баб, так он обычно выражал своё келейное презрение к моему образу жизни… мол, забей день, ты приглашён, а значит важно быть – важно и для связей (один из богов троицы Историка, второй – учёная степень, «погоны», а третий, как ни странно для коммуниста, - деньги), важно для литературного будущего… мне было приятно сообщить это походя блОндушке, поскольку уже подаренный ей номер журнала, таким образом, прирастал потенциальным продолжением публикаций, и судьба подборки её стихов там тоже могла решиться без волокит сына-Буратинки… она взглянула своими серо-голубыми, и с печалью из-за потерянного секс-вечера, но и с благословением-уважением: лишь к одной литературе я тебя не приревную.

осветить её присутствием эту замшелую редакцию, ещё шире раздвинуть рамки скупых на похвалы традиционанистов – вот чего я хотел, вот какого нового года желал бы и им, и себе. одна её фотография, даже чёрно-белая, в стиле издания, сделала бы «Наш Собутыльник», - в каком бы номере ни оказалась, - светящимся изнутри. однако подборку её даже осторожный Гусев во время моего промежуточного визита охарактеризовал небрежно и нагловато:

- Прости уж, светлый человек, любви с первого взгляда не случилось. Ахматовщина, претенциозность, но своего маловато... Ты расскажи нам о ней, а то за словами нам одни позы показались.

возможно, именно тогда и возник эйдос блОндушки в рассказном контексте. беспристрастный рассказ тут невозможен, я попытался рассказать о любимой как о сотруднице ИПРОГа, однако попался в капкан: с самого начала уловил у Гусева скепсис такого рода, который просто ищет подтверждений в любых обстоятельствах. какие-то троцкисты-кагарлисты, глистЫ в нутробе державы… по всей видимости, наше джентльменское, а по сути-то деловое соглашение уже отошло на второй план, а педагогическая монументальность – причём, вовсе не Гусева, а Куняева-старшего - встала во весь рост. она тем более показалась мне неуместной, что заслоняла, по всей видимости, обыкновенную лень сынка-Буратинки, несработанность и обособленность членов коллектива «Нашего Собутыльника». казалось бы, чего проще: реклама вашего очередного номера идёт в самом рейтинговом, читаемом разделе на КПРФ.ру, а от вас-то требуется только взять в номер несколько стихотворений, и вовсе не выспренно-бесталанных, как могло показаться после беседы с Гусевым. по количеству знаков анонс номера, пожалуй, был равен всей подборке Насти. я же почти умолял выбрать в «Мозаику» хоть что-то – вот же, блин!..

но представился предновогодний случай миновать все эти мерзкие условности, все эти полупоклоны, полуулыбки и полуприседания старичков – ту самую литературно-чиновничью азиатчину, которую они умудрились развести на расстоянии вытянутой руки, от кабинета до кабинета, при минимуме сотрудников… я страстно негодовал и поглядывал на Историка в его кабинете – он же успокаивал меня, правда, оставался верен и семановской теории насчёт того, что здоровый умом человек стихов писать не станет. лоббировать это (выражение, захваченное им из Думы) было выше его сил. пожалуй, тут-то и проглянула некая суть коллективного состояния своекорыстного патриотизма, в котором формировались оглавления номеров журнала – всё на личных договорённостях совсем иного рода, при которых стихи пожилого, но богатого томского графомана Сквалыгина, например, печатались за большие деньги. это мне стало известно весьма позднее…

сей день настал, и, проведя первую половину его в типичной предновогодней суете, я замедлил шаги только в хлипком снеге дворика бывшего полиграфкомбината «Литературной газеты». Историк встретил в кабинете своим типично басовитым, точно воспроизводимым по «Офицерам» эпизодом «ввалЯй!» (когда Лановой, полуобернувшись из кабинетного кресла косится, на дверь, грозный вид растворяя в дружеской улыбке). «милел людскою лаской», как его герой к герою Юматова, и Историк ко мне – много раз в его объятии ощущал я странную страстную, наволгшую тяжесть, но о том – позже...

- Ну, не будем медлить, пошли! По обстоятельствам смотри, о чём там говорить, может, о стихах твоей - и не получится... Пока создавай впечатление, приглядывайся, ручкайся – я сам этот ареопаг вижу в полном составе редко. Наприглашали там разных випов ещё, а своих рабочих лошадок за дверь выставили…

- Прислугой пожилых женщин сделали, что ли?

- А чего от них ждать-то ещё, Дмит Владимыч? Техотдел на таких застольях лишний. Подай-принеси…

так, в прокуренном ворчании и хозяйском объятии Историка, я и вошёл в обширный кабинет главного. там царили сумерки – то ли для новогоднего настроения, то ли с глубоко патриотическим смыслом, как во время бомбёжек, то ли для создания сугубо литераторского интима. верхний свет отсутствовал: тайная вечеря… первым же на нас обернулся ближний к двери редактор отдела прозы Воронцов – как будто его застали у писсуара с растёгнутой ширинкой. с летовским прищуром посмотрев в толстые линзы очков, он, правда, не решился нам ничего сказать, а точнее перевести недружелюбную и уже пьяную мимику в слова, а лишь подвинулся. из другого конца кабинета некто договаривал пафосный тост про родные поля и страницы форпоста патриотов, так что Историк тотчас нас притормозил у двери и загнал в левый угол – почтения ради. такие контрасты гостеприимства и само- (и друго-) уничижения для него были характерны всегда – мол, всяк сверчок знай свой погон, мы люди маленькие-с, можем и в дверях-с…

не видя тостующего, мы наблюдали лишь морщинистую и подстать нашему положению лакеистую мимику Евгения Шишкина, недавно приведённого Воронцовым в свой отдел подопечного – в скупом свете казалось, что весь его, как сруб дерева или пень круглеющий, фас изображён на берестяной грамоте. однако по окончании тоста пришлось выпить и с ним, схватив ближайшие пластиковые стаканЫ и плеснув в них «Зелёной марки», вполне уже популярной к 2006-му новому году. Воронцов с дворовой и, пожалуй, блатной простотой бросил Шишкину, подвигая консервную банку: «Ты печёнку, печёнку бери!». мы переглянулись с Лёхой, поскольку обоим показалось за заплетающимся языком прозаика «береги». осмелев после незакушенной водки, мы обогнули забарикадировавший вход стол прозаиков, затем кресло с необъятно в нём растекшейся дамой и поймали рукопожатия сутулого волчары. в свои небольшие, в отличие от воронцовских, узкие очки он вглядывался в нас, как в своих… коротким жестом короткой руки главный указал на разносолы у окна, которых очень захотелось после жаркого приёма внутрь. простейшая, сочно белеющая, тонко (магазинно) нашинкованная квашенная капустка была пододвинута нам бабусей из техотдела, хлопотавшей тут «по хозяйству», наливавшей дорогим гостям. мы сели у окна, и я тотчас оценил важность такой дислокации – душная, хоть и большая комната сулила при растущей алкоголизации неуют, а вот близость форточки и вечерних огней Цветного бульвара вселяли надежды продержаться подольше, спиной к окошку-то надёжнее…

напротив меня и справа от Историка, ставшего как бы тамадой столика, сидел, представленный нам Куняевым, – то ли Передреев, то ли Перефефелов, юноша со смешной, но незапоминающейся фамилией и внешностью. его недоверчивый анфас, однако, действительно был в «молодёжном» номере нашем – перед стихами или прозой, уж и не вспомню. юноша выглядел немолодо в великоватом ему чёрном пиджаке – тотчас мы узнали, что в отличие от нас с Историком, он семеен, и уже молодой папаша, отчего худоба, молчаливость и смущённость его стали яснее. а вот когда Куняев, сформировавший с нашим участием тоже отчасти молодёжный стол, перешёл к вопросу образованности Передрейфилова, то «Академия ФСБ» прозвучала колокольным звоном… и тотчас перлилась в тост самого главного редактора:

- Вот я всё и мечтаю, ребята, что когда-нибудь ФСБ и скинхеды – да что там одни скинхЕды? - все патриоты объединятся, и настанет время нам выходить в государственном масштабе и государственными тиражами…

всё это он проговорил шагая от нашего стола к креслу широкомЯсой дамы. говоря о скинах, он кинул именно в её сторону увесистый взгляд. тут-то в зимнем оконном освещении я и узнал в ней Марию Стругову. стальной цвет глаз на горизонтальном овале лица хладнокровно соучаствовал и, казалось, уже царствовал. «Как я её называю, нашу Хавроню – именно, именно поэта, а не поэтессу…» - продолжал главный редактор тему сближения реакционеров и путинских ФСил Быстрого реагирования, а я уже осовело поглядывал на Историка, он и сам косил всепрезирающим оком на меня, улыбаясь половиной лица и давая понять, что именно в этот сумасшедший дом звал меня…

как ни банально, сколь ни цитатно, но «другие любимые авторы» обозначились чётко – со стихами своей наяды-блОндушки я б теперь к волчаре и не сунулся, на фоне вожделеющей волосаторукого скинхеда деревенщины (хотя, даже доярки постройнее будут). если молодая, в общем-то, баба позволяет себе расплываться до таких размеров – что-то фашистское должно проснуться не только в её стихах, но и в мужчинах, не при касании, а при одном лишь взгляде на неё. летовское «хэй, бабища, блевони» спето как раз по данному поводу. впоследствии она заполировала свой имидж одной лишь строкой, которой сказано всё – как говорится, крэдо… «боже, храни ОМОН»!

пытаясь вывернуть влево ситуацию, я самочинно встал для тоста. не важно, что говорил, но увиденный мною во глубине вечери генерал Ивашов зажёгся глазами возле стола главного редактора. не тост, а речь моя – была, конечно, красной… помогал ветер, задувающий в форточку и разгоняющий застойные водочные флюиды. когда закончил говорить, а точнее – когда вернулся взглядом в правую сторону, Струговой уже в кресле не было. она бувально испарилась, как во время экзорцизма Диавол… Ивашов же взял ала верды и долго благодарил редакцию за приглашение таких молодых дарований – да-да, именно тогда смылась Стругова, всё же дождавшись оценок!

Продолжение фельетона следует