Эпизод 4

Эпизод 5

Эпизод 6

Эпизод 7

8.

правда, пятницу он чаще прогуливал, либо же ("только ради тебя") проводил в своё удовольствие, в отсутствие "верхних людей" со второго этажа. 

Историк позвонил мне домой в пятницу днём грозно и беспрекословно: 

- Ты мне что за гарнитур генеральши Поповой подсунул? Ящик в комод не влезает. 

- Какой?

 - Нижний, третий. 

- Их надо попробовать поменять - может, просто не тот, а они не одинаковые, нижний, вроде, самый большой был... 

- Пробовал, ни один туда не входит. Давай, шагай сюда если не занят, сам разберёшься. Жду! 

бросив в сумку рубанок с напильником и дописав новость с комментарием в компе, я двинулся к Цветному Каретными переулками. проходя то от Газетного через Трубную, то от Каретного напрямки мимо метро через Цветной бульвар к флигелю-собутыльнику, я всегда удивлялся удобству расположения судьбою, так сказать, наших рабочих мест. путь с Газетного занимал пятнадцать минут, из дому - десять. в этот раз весна уже честно развязла окружающий мир, поэтому желание Лёхи ухватиться за мебельную твердь в ней было мне понятным. и ещё это поторапливание: как же, непорядок! несобираемость гештальта, глубокоуважаемого шкафа, когнитивный диссонанс... 

открыв мягкую дверь я обнаружил Историка не суетящимся у мебели, как предполагал, а за своим столом в типичном чиновном спокойствии и с типичным приветствием-цитатой. медленный поворот лица от окна к двери напротив, "лановой" взгляд исподлобья, за грозностью которого кроется дружелюбие: 

- Ввваляй! 

хотя, никто тут не спрашивает "разрешите войти". комод Минлосов Лёха уже вдвинул как бы за спину Кузнецову, своему покойному визави. в каком-то смысле комод красным интерфейсом стал заменять поэта. и нижняя челюсть интерфейса, невидимая, ниже линии стола - осталась на четверть торчащей. я вытащил ящик, поиграл в комбинаторику, но не лучше Историка в этом преуспел. тогда, продолжая спорить привычно об актуальной политике, презираемой Лёхой, - прошёлся рубанком по верху и по боковинам стенок ящика. свежая стружка упала на древний, советский  линолеум. запахло приятно - это не ДСП, цельная деревяшка, ещё пахнущая своей прошловековой молодостью, а не бабушкиными нарядами. 

подрихтовал напильником и - решительно, как в ненавистное Лёхе женское, вдвинул. ящик уступил пару сантиметров, но теперь застрял так, что вытаскивать, казалось, это уже ломать. 

- Можно, конечно, и дальше так обтёсывать, подгонять, но вряд ли он после этого станет свободно открываться, скорее, застрянет в состоянии "закрыто" и придётся фомкой... 

- Да ладно, брось уж как есть, главное, чтоб проходить к окну не мешал. Рука влезает - и ладно. Буду папки туда класть, потоньше. 

мы обкурили, - он сигаретой, я сигариллой, - сидя визави, это дело: действительно, мистика мебели не поддавалась никакой рациональной трактовке. полтергейст? ящик, безусловно, от этого комода - ничего похожего по габаритам не было ни дома у Минлосов, ни на помойке за окном их кухни, точнее, за бабушкиным окном. разбухнуть под редким снежком по пути с Чистых прудов на Цветной - он на несколько своих размеров не мог бы. да и сие было бы как-то заметно. но действительно ящик был побольше своих братьев, хотя внутри комода ничто этой гипретрофии конструктивно не соответствовало. такое ощущение, что переночевав тут в несобранном состоянии, комод развивался своими частями по-разному, с разной скоростью - вынутый из привычного лона ящик перерос прежние масштабы. причём, во всех направлениях, не только вширь. втискивать его теперь в прежние рамки было действительно как-то дико и грубо - но не выбрасывать же его вовсе? я позвонил со стационарного командного телефона Лёхи Филиппу - для чистоты исследования. никаких запасных или иных ящиков, конечно, не было. разговор завершился шутками.   

бунт ящика мог означать либо гнвное воздействие духа православного, имеющего на эту комнату больше исторических прав, Поликарпыча на непривычную ему, тоже православную, но при этом этнически арийско-еврейскую обстановку, либо же молекулярное восстание, сопромат впитавшей ненависть к Сталину обстановки бабушки Робертовича - против стен, уже дарственно увешанных мной плакатами сталинской эпохи (увы, на Газетном они не прижились - евроремонт не удержал булавок), прокуренных сталинистами, а до нас антисемитами. ящик фаллически торчал из шкафа, эпатажно и твёрдо, как вызов то ли самого Кузнецова (точно с его месторасположения в кабинете), то ли еврейско-семейного комода. впрочем, если сидеть к нему спиной - этот вызов не виден и входящим. 

под привычные пессимистические бормотания Историка о том, что старая гвардия и тут, и в КПРФ, и вообще шире, не спешит выпускать вожжи, что без партии ленинского типа мы не сдвинем страну в сторону восстановления СССР ни на дюйм, я осваивался на месте Поликарпыча. Лёха легко вместе с неизбывной своей тоской беспартийного верного сталинца даровал надежды на инкорпорирование в НС, тем более поэзия - моё, а ещё такой удачный тут дебют, - вот только редко когда они оправдывались, надежды Историка... некому эту, и после смерти Кузнецова продолжающую расти гору рукописей и стихоброшюрок разбирать не хочется, лишь изредка за дело сие берётся Буратинко. выпуская из носу конусы густого дыма, я озирал и чиновного Лёху в джемпере при галстухе неизменном за рабочим местом в окружении подобающей мебели, и как бы тщету всего дряхлого людского сообщества, что расположилось выше этой территории. словно это Поликарпыч из-за моей спины, из комода выглядывал, не имея возможности тут ничего изменить, даже вот ящик вправить. в перевёрнутом виде комод, кстати, напоминал бы силуэт человека в капюшонистой куртке. 

в остальном кабинет Лёхин принял облик вполне столичный, штабной и библиотечный: наследственная книжная полка по левую руку Историка, доставшаяся от кожиновской любовницы, выросла на два этажа, а вниз, впервые открыв при мне шкафчик, мы подселили данные Филиппом как бы в нагрузку нам за совностльгию три бутылки. правее стоял холодильник, но там хранились какие-то всеобщие или наоборот неприкосновенные продукты "верхних". в него мы не решились поставить бутылку "Русской водки" (именно с таким названием и типично шершавой бумажкой этикеткой) казахского розлива с пластиковой крышкой 1981-го года, "Боржоми" тех же лет, с кривой этикеткой проржавевшей крышкой, но неулетучившимся газом, и типично советский коньяк о трёх звёздах без названия, но с датой тоже доперестроечной. поставили вроде как в музей - откуда они попали в руки Минлоса, история умолчала. не исключено, что бабушкина заначка на самый чёрный день - валюта, выучка века... 

ещё раз довольно взглянул на обставленный мной кабинет: на плакат со Сталиным и Ворошиловым, принимающими на мавзолее  футуристически-фотоколлажный, но при этом и реальный танковый парад, на милого историку Дзержинского, напоминающего с рукой в кармане шинели (на курке Маузера?) о бдительности, на сталинскую краснокрылую авиацию - на "Ишачки", пролетающие до Красной площади вполне точно изображённый серый дореволюционный пятиэтажный Грандъ-отель, к которому пристраивался фасад "Москвы" до войны (о нём писал Лев Колодный, про прошедший сквозьстены запах парикмахерской)... да, наш энтризм в журнал состоялся, не учитывая мистического сопротивления помещения, -советизация как минимум одного кабинета свершилась. ушёл с рубанком я довольный, табачно сплюнув в ощетинившиеся пепельные остатки снега за крыльцом у корней дуба, вросшего в ограду особнячную.  

Историк полюбил приглашать меня домой "на мясо" - то ли старые поводы (какой-нибудь редкий советский фильм на ВХС, купленный у РКРПшника) обесценились в период ненавистной стабилизации, то ли это сублимация роли отца семейства (а бабу-то не позовёшь)... само собой, под мясо мной покупается выпивка, и одним пивом редко ограничиваемся, а потом или сразу, во время застолья мы смотрим историческое кино, прибережённое, записанное на видак с "Авокадо" (как кличет Лёха "Акадо", платя больше тысячи в месяц за ностальгический пакет каналов). бодрый голос ангажирует на завтра, наподольше:    

- Хрюша ждёт в холодильнике. Ну, часов пять-то у меня побудешь? 

конечно, тоскливо ему, одинокому волку эдакому. встречает обычно в метро, хотя, ему это стоит минус одной поездки. дружески материт: 

- К бабам своим, небось, не опаздываешь так-растак!.. 

весь взмок в своей дублёнке ожидаючи. рвенивые соки жизни, миндально припорошенные сигаретным дымком, - бродят и в нём. шагаем парком, разгУливаем разговор, нагуливаем аппетит, за парком и дорогой заглядываем за билетами на волейбол в спортивное здание с серебристым ореолом Эпохи в отделке - Динамо, Динамо, почему-то вспоминается Динамо. и дом его, Лёхиного деда, чекистский тоже вроде... район глядит плечисто и развёрнуто, коллективным дядей Стёпой и весенними зеленоватыми небесами меж высокими домами. конечно, никакого тут публичного волейбола - Лёха сюда без меня не заглядывал с прошлого века (афишу, видимо, запечатлел с конца 1980-х в своей професиональной памяти, всё она его зовёт), и соревнований того, советского масштаба тут давно не бывает. я тоже его билетик в прошлое, вот в чём дело. 

закупаем левее спорткомплекса в попутном супермаркете, прежнем советском универсаме, построенном к олимпиаде - водку "Эталон" с плакучими берёзками, капусту квашенную, чесночину маринованную и пару-четвёрку пива. наличие книжного стеллажа радует уже отоваренных нас - меня больше. в самой ходовой серии "Азбука-классика" прихватил тут пару книг Де Сада, одну Казановы, на кассе вместе с сигариллами, к которым почти приучил ("по праздникам" - а наши встречи именно такие дни), беру пачку презервативов, чем вгоняю Историка в неожиданно-отеческий лиризм. ведь за всё платит он. значит, заботится опосредованно и обо мне в таком, цкть, интимном.     

всякий раз, воспитывая поэта, Лёха юродствует у своей двери: 

- Эх, не надо бы таких, как ты, пускать, но уж ладно, свинья ждёт соловья... Тапки любые бери. 

это вот традиционное гостеприимное предложение меня всегда вгоняет в ступор. дело в том, что тяжкая враждебная действительность и безбАбье (некому попенять-пообонять) плохо сказались на личном быту Историка, порою в метро едучи куда-то вместе, когда он перетаптывался в своих ветеранских полусапогах, я вынужденно (куда ж тут отвернёшься?) обонял веяния бомжовые. вот и тапки все чудовищно провоняли последней стадией готовности рокфора. а там и грибку завестись недолго. хоть свои тапки приноси. поэтому отвечаю, даже зимой, когда он курит при открытом за телевизором окне: 

- Нет, я уж в носках, люблю свободу...  

на прокуренной кухне маленькой, что сразу налево коридором - тоже преподаёт. не просто готовит, а нечто вроде мастер-класса выходит. сковородка, панировка, лимон - выжимает своей грубой и небольшой рукой. спорим, мы всегда спорим, но весело - про Левый Фронт, про наши сетевые бои и коллективные оргганизаторы-сайты, - а я оглядываю пока громоздковатый, но нехитрый интерьер. голубые в заморских цветочках моющиеся обои, это новшество девяностых, побурели от жира и гари. стенка кухонного гарнитура печальна, темнодеревянна, а неудобные краны белой раковины подтекают, смесителя нового типа мойка не имеет. на столе маленький телевизор и пепельница - мамина отрада, далее холодильник в мозаике магнитиков, с оптимизмом путешествий, олимпиад, Германской демократической республики... ещё правее, почти у двери, где стою - микроволновка, а над нею календарь с православными святошами. так выглядит "женская комната" в панельном многоквартирном "доме чекиста", "одиночка" добровольного рабства, где нынче ясный день весенний, и хозяйничает наследник стен, традиций, теорий, побед. 

- Главное, Димкаа, не пережарить, панировка этого не любит, для этого и лимон добавляю, чтоб мясо размягчить и быстрее прожарить.   

пока раскалённое мясо остывает, идём перекурить. Лёха садится в кресло рядом с "батареей диссидента", спиной к балкону и закату - на двухкассетнике стоит магнитолла попроще. в правой сигарета, левой рукой вертит колёсико, ищет волну с ироническим прищуром. чёрный угловатый двухкАсс - давно стал только радиоприёмником, но на нём что-то важное иногда любит записать наш слушатель "голосов". только голосов уже Постэпохи - то что-то уморительное мракобесно-душеспасительное с "Радонежа" запишет, то вдруг какой-то застольный спич Хрущева, где он вовсе не кажется дурнем, а вполне интеллигентно выговаривает непривычные для его лексикона словеса, уже после "Манежа"... Историк и есть диссидент, только красный, запоздалый. но уголок смоделирован забавно. в прогрессивно выглядящей для подростков восьмидесятых светлой "стенке", где игрушки уступили места книгам - на полке у окна вращающийся подкассетник и в нём до сих пор вызывающий аппетит меломана чёрный логотип кассеты "Басф"на рыжем фоне, такие я любил экспроприировать под запись всевозможного трэш-металла у всех знакомых, стирал всё немузыкальное, незлое... за пивом, обычно распиваемом тоже в "кабинете", то есть в спальне-библиотеке, следует уже за столом водочка и свежая закусь. застолье бодрит, выпивка удесятеряет оптимизм, острая закуска побуждает острить... 

"И пеплом ухает в диван" - не знаю, как вам, а мне эти слова Леонида Губанова о Гаршине из поэмы "Полина" кажутся точнейшим описанием финала такого застолья на двоих. только мы-то смотрим при этом "Бегство мистера МакКинли", и всё на хмельную голову кажется таким ясным и коммунистическим. а дым тонких и дамских, купленных не глядя "Сигараллес" - столь дружелюбным, вишнёвым. жизнь, подаренная по-советски запросто, оптом благословенных семидесятых - не ценится Историком настолько, чтоб не курить каждый час по паре сигарет. он буквально прожигает в себе, выжигает враждебную действительность, предательскую Постэпоху, в которой всё хорошее осталось только в фильмах да чревоугодии. 

ну, хоть приятным дымом себя пусть обволакивает, думаю и предлагаю я в такой ситуации. а он приобнимает меня хмельной рукой в момент редкого нашего согласия по поводу мелькнувшей на экране советской гуманистической истины - и вот тут-то, в этой тяжёлой и влажной руке я ощущаю всё накопившееся либидо. в каком он всё время напряжении - ненавидящий капиталистический мир и не имеющий в нём любви, не знающий нежности! набрякшая комплексами ручища гомункулуса. этой бы руке вполне ещё красавца, хоть и не высокого - обнимать ровесницу или помладше студентку, и находить рукой не твердь дружеского плеча, но стройноспИнкость, мягкость волн грудных и податливость живот-ной природы пониже... но, увы, ему это интеллектуально противно, а я свидетель и соучатник самозаточения хоть и сжигаемого куревом, но всё ещё привлекательного и эрудированного солдата нашего испытующего времени. 

- Ничего, лет в шестьдесят женюсь. 

- Когда сиделка понадобится? 

- Отннюдь! Стоять-то будет, не сомневайся!.. 

- Да только как ты к тому моменту будешь выглядеть, курилка картонная, и какие в тебе гены останутся?.. 

даже споря и воюя, вырваться от Историка сложно. уже и моя позвонит-позовёт, и мама его вернётся с работы, а мы всё чадим и коммунистически прозреваем в гостиной у телевизора. убегаю лишь к девяти, наклонно следуя галсами к "Речному Вокзалу". мелькнёт в текучей навстречу толпе знакомое лицо - круглолицая и длинноволосая девушка из Левого Фронта, подруга Васи Кузьмина, весело слушавшая мою лекцию о современной поэзии, Емелине и Лесине, в штабе ЛФ на улице Медведева (Старопименовский переулок). но я столь пьян и спрятан под ушастой зелёной кепи, что предпочитаю не здороваться, а она - не узнавать. так Историк вытаскивает часы моей иной, "фронтовой" жизни, собирает в библиотечную копилку неодиночных дней хмельную дань моей молодости. хотя, давно уже по календарю да по паспорту - зрелости.

Окончание следует