Неопределенность рассматриваемого понятия как минимум двояка. С одной стороны, — чей это интерес? С другой — по поводу чего интерес? То ли это — некий интерес, объединяющий более-менее широкую общность, нацию, как бы мы ее ни определяли, то ли — интерес по поводу становления той нации, которая еще не сформировалась.

Как только мы ставим эти вопросы, мы, волей или неволей, вынуждены обращаться к тем или иным примерам использования термина. И тогда оказывается, что чаще всего речь идет не столько о некоем объединяющем интересе, сколько об интересе разъединяющем. Задумаемся, есть ли общее начало в использовании этого понятия в риторике Великой Французской революции и в риторике лидеров Соединенных Штатов нашего столетия? Наверное, есть, и эта общность именно в разъединении интереса данной нации или государства с интересами иных наций или государств. Однако национальный интерес имел в истории и объединяющий смысл: говоря о наличии общего интереса у нации, деятели европейских буржуазных революций противопоставляли единство ее интересов более узким интересам дворянства или государственной верхушки, узурпировавшим политические права и не допускавшим до управления государством низшие сословия. Возглас "Да здравствует нация!" означал не отрицание — "долой иные нации" , он означал — "долой аристократов" с известным продолжением "Ca ira!"

В ином, условно говоря, разъединяющем случае использования интересующего нас понятия оно скрывало за собой примерно такую декларацию "национальные интересы — это интересы НАШЕЙ нации, НАШЕЙ страны!" с подразумеваемым окончанием "И вам — представителям других наций — здесь делать нечего!" Об интересе какой бы нации ни шла речь, употребление этого выражения означало отрицание иных интересов. Впрочем, те же констатации характерны и для сопоставимых понятий — "интересы государства" и "общественные интересы". Концепт "государственные интересы" допускает аналогичное разделение по двум азимутам: в первом делается акцент на то, что "государственные интересы" — это "интересы нашего, а не вашего государства", а во—втором, что это "интересы государства, а не гражданского общества, отдельных граждан или отдельного региона и т.д."; при употреблении понятия "общественные интересы" молчаливо подразумевается, что речь идет об "интересах всего общества", а не о частных или личных интересах. Разница всех вышеперечисленных понятий заключается не в том, интерес какого субъекта утверждается, а в том, интерес какого субъекта отрицается: все эти термины потенциально парные и лишь характерная для политического языка двусмысленность требует умалчивать о второй половине фразы (которая читается партиципантом и упускается из виду массовкой), создавая иллюзию единства для тех, кого в данный момент политическому субъекту необходимо мобилизовать на те или иные действия и воодушевить в борьбе с противником. Только добавим, что противник этот, как правило, оказывается действительным врагом только названного политического субъекта, а не мобилизованных им с помощью подобных деклараций сограждан.

Поэтому есть основания утверждать, что интерес, в основе которого лежит разделение людей на антагонистические группы — в частности, национальный интерес, — объективен для того, кто использует этот лозунг, но в большинстве случаев иллюзорен для тех, к кому он обращен. Это не исключает его временной или условной объективности и для них, которая, однако, лишь скрывает его будущую безусловную иллюзорность: единство французской нации в борьбе с аристократией моментально исчезло, как только головы аристократов слетели с плеч; чтобы восстановить уже очевидно иллюзорное единство интересов, потребовалось противопоставить их интересам других, впрочем, к тому времени еще не сформировавшихся европейских наций.

Итак, вернемся к первоначальному вопросу: кто выступает субъектом национального интереса или что собственно мы считаем нацией. Является ли нация общностью людей, связанных этническим происхождением, кровью и культурой, или представителей нации объединяет единство образа жизни, обусловленное экономическими интересами? Иначе говоря, необходимо выбрать одну из двух традиции определения наций: германскую ( причисляющую к немцам тех людей, в чьих жилах течет германская кровь) или франко-американскую (причисляющую к французам тех, кто живет во Франции, а к американцам соответственно тех, кто живет в Америке). Кстати, последняя версия в основном совпадает с известным сталинским определением нации как общности историко-культурной, территориальной, государственно-политической, экономической. Эту трактовку нации можно несколько уточнить, определив данный феномен как единство социально-экономического, культурного и геополитического факторов, вынеся за скобки фактор конфессиональный, точнее, рассматривая его лишь как элемент культурного.

Источником межнациональных и межгосударственных коллизий в международной политике в конечном счете является борьба за обладание ресурсами. Это, впрочем, не исключает коллизий, связанных с защитой целостности смысловых полей в тех случаях, когда они исторически обладают особой значимостью для наций и государств, что, прежде всего, характерно для полиэтнических образований. Тем не менее, в большинстве случаев к понятию "национальный интерес" прибегают лишь тогда, когда хотят оформить или затушевать некие иные, значительно более определенные интересы — борьбу третьего сословия против двух первых, экспансию капитала или просто господство имущих классов. Конечно же, современное обращение к идее "национального интереса" глубоко рационально. Вопрос только в том, для кого оно рационально. Те субъекты, которые выдвигают данный лозунг, безусловно, преследуют реальные, а не мифически-этнические интересы. Другое дело, чьи интересы при этом отстаиваются — личные, корпоративные или общенародные. Надо обладать абсолютной политической наивностью, чтобы полагать, что правительство Дудаева-Яндарбиева, взывавшее к "национальным интересам Ичкерии", руководствовалось интересами всех чеченцев, а не контролирующих нефть полумафиозных кланов и групп, заинтересованных только в том или ином решении проблемы нового газопровода. Однако вера в то, что формирования П. Грачева, входя в Чечню, были движимы стремлением защитить интересы всех россиян, а не Газпрома и групп, озабоченных ровно тем же — судьбой чеченской нефти, — также предполагает полную потерю политической проницательности. Иначе непонятно, почему эти войска не вошли на территорию славянской Украины и православной Грузии, а завязли в тюрко-мусульманской Чечне. Кстати, "Полис" не раз писал о том, что этнократические лозунги периода раздела СССР были лишь средствами борьбы за власть местных элит, подчас не вполне идентифицируемых с титульными этносами.

Вообще, из-за "неправильного" понимания общенациональных интересов войны не ведутся, а государства не разделяются. Другой вопрос, что некие интересы могут быть противоположны интересам того государства, которое они разрушают, но при этом группы, которые оказываются виновны в таком разрушении, руководствуются "правильным" пониманием своих интересов. Российская интеллектуальная элита 1990—91 гг. абсолютно правильно сознавала стоящий перед ней выбор: мобилизационный рывок страны в постиндустриальное общество XXI в., чреватый для нее снижением уровня материального благополучия и утратой исключительного, едва ли не привилегированного общественного положения, или разрушение государства и сохранение элитарной исключительности. С точки зрения своих групповых интересов она сделала правильный выбор, заплатив разрушением государства за сохранение собственной элитарности и бесконтрольного поведения. Другой вопрос, что, сделав это, она предала класс, элитой которого являлась — интеллигенцию в целом, которая более других пострадала в результате известных политических и экономических авантюр, т.е. высший средний класс предал средний класс в целом, но это предательство было следствием не неправильного понимания интересов, а их действительного несовпадения.

На относительно частном примере войны в Чечне легко убедиться, что различение "законных национальных интересов" и "незаконных национальных притязаний" более чем условно. Собственно, о каком законе мы говорим? Если — о законе юридическом, законе как составной части права, то законным является то, что провозглашает таковым государство. Тогда "законна" любая аннексия, если в распоряжении осуществляющих ее государственных деятелей есть более или менее квалифицированные юристы. Я не говорю уже о юридически однозначных ситуациях, подобных абсолютно "законному" с правовой точки зрения "воссоединению Ирака и Кувейта" или абсолютно "незаконным" Беловежским соглашениям. Кто в 1991 г. представлял закон в Литовской ССР — Бичкаускас или Ландсбергис? На каком основании считается, что нацию тогда представлял второй, а не первый? Может быть, мы говорим о законе, имея в виду принципы и нормы международного права? Однако, вспомним, что стало с Потсдамскими и Ялтинскими соглашениями. Или зададимся резонным вопросом, соответствуют ли нормам международного права агрессия третьих стран в Югославии, американская интервенция в Ирак?

К сожалению, национальные интересы ограничивают не законы и не нравственные императивы — их ограничивают балансы сил. Сила государства в современном мире, разумеется, уже не сводится к количеству танков, ракет и спецназовцев: ее образуют и уровень экономики, и владение политическими технологиями, и нравственное состояние наций, но это уже вопрос о том, что такое сила, а не о том, что кроме силы способно реально ее ограничить. Тем не менее применительно к современной политической ситуации на территории СССР понятие "национального интереса" и впрямь обретает рациональное, объединительное значение, в ряде черт близкое тому, которое оно имело в эпоху борьбы третьего сословия с аристократией. Действительно, должны ли мы придерживаться известных мифологем, согласно которым в СССР было 15 наций, оформленных в союзные республики и соответственно имеющих право на самоопределение вплоть до отделения, и энное количество народностей, оформленных в автономные республики, автономные области, национальные округа и т.п., такими правами не обладающих? Разве в Татарстане проживали только татары, в Казахстане — только казахи, а русские были сосредоточены исключительно в России и т.д.? Разве каждая союзная республика представляла единство людей, объединенных исторической территорией, особым языком, особой культурой, особой экономикой? Или все-таки за период существования союзного государства сложилась идентификация подавляющего большинства живущих в нем людей с одной территорией, одним государственным субъектом с общей для всех историей, единым языком межнационального общения и единой экономикой? А если так, то не пора ли задаться вопросом, не возникла ли в стране новая, условно говоря, "советская нация" — не в смысле "нации сторонников советской власти", а в смысле нации, образующей народ страны под названием Советский Союз? Разумеется, признание данного факта не отменяет того обстоятельства, что часть исторических этносов не полностью интегрировалась в новую нацию и что сама она безусловно была полиэтнической, впрочем, как и американцы или нынешние "россияне".

Если дело обстоит именно так, то не имела и не имеет ли данная — советская — нация право на самоопределение, право иметь собственное государство в границах своего исторического проживания, т.е. в границах СССР, предоставив, разумеется, неассимилировавшимся этносам нормальную культурно-национальную автономию? Подчеркиваю, речь идет не об отрицании права наций на самоопределение, а о его признании и утверждении, но применительно к реальной нации, а не к мифическим. И не стоит ли перед нами проблема осознания интересов советского национального единства, которые следует противопоставить, с одной стороны, интересам современных "первых сословий", с другой — интересам этнократических режимов, с третьей — "национальным интересам" тех государств, которые заинтересованы в том, чтобы единого государства на территории СССР не существовало и, соответственно, в том, чтобы в мире не появилась технотронная сверхдержава? Подчеркиваю, что в данном случае я ставлю этот вопрос не в политико-идеологическом, а именно в научно-теоретическом плане. Ведь именно старые мифологемы о 15 нациях придали видимость легитимности разделу Союза региональными элитами. Страна разделилась не столько по причине отрицания старых мифов, сколько из—за некритичного следования им. Но если эти мифы действительно отринуть, исчезнет и единственное обоснование целесообразности раздела и его законности.

Здесь мы должны ответить себе, не вдаваясь в теоретический спор по данной гипотезе, допустимо ли говорить о более-менее единой отечественной нации? Являются ли одной нацией те, кто идентифицирует себя с территорией СССР, и те, кто идентифицирует себя с территорией РФ? Принадлежат ли к одной нации те, кто считает Февраль 1917 г. крушением традиционной России, те, кто считает таковым Октябрь, и те, кто рассматривает последний как начало новой мировой эры? Те, для кого трехцветный флаг — символ демократии, а красный — тоталитаризма, и те, для кого красный — символ свободы и мечты, а трехцветный — флаг армии Власова, т.е. символ предательства и фашизма? Те, кто считает себя гражданами СССР, и те, кто считает себя гражданами РФ? Те, для кого рынок — условие цивилизованной экономики, и те, для кого он — признак неизжитого варварства? Те, кто выиграл от политики последних лет, и те, кто проиграл?

В настоящее время интересы россиян политически соотносимы с разной территорией, с разной историей, культурой, разными экономическими интересами. В Соединенных Штатах избиратель-демократ может уважать президента—республиканца — вступив в должность, американский президент становится символом всей нации, а не только своей партии. Президент-коммунист и президент-демократ в России никогда не окажутся равно почитаемыми — они тоже не будут символами партий, каждый из них окажется символом своей нации, своего государства. На этом фоне призывы к национальному примирению, хотя и понятны, но, увы, бесполезны, ибо они базируются на ложной посылке, что мы имеем дело с расколом нации — на самом деле мы имеем дело с разными нациями, разными странами, из которых одна пока находится под властью другой на частично совпадающей территории. Можно, исходя из самых благих пожелании, звать эти нации к примирению, можно в течение какого-то времени удерживать их от прямой силовой конфронтации, тем не менее не то, что помирить, но и примирить их нельзя. У них разные национальные интересы — кровь и ненависть разделяет их, и эту кровь, и эту ненависть не скроешь ни за каким парламентским регламентом.